Глаз вернется к местам своего предательства. Раз в сто лет его отпустят из тех пределов где стынут слезы. Еще мгновение ему дозволено плакать горючими слезами. Оплакивать блаженные слезы что были когда-то. Наслаждаясь грудой белых камешков. Которая за неимением лучшего все громоздится выше и выше. Если так пойдет дальше дорастет до небес. Луна. Венера.

После гальки она спускается в поля. Как из одного яруса цирка в другой. Разница которую сгладит время. Потому что покуда галька равняет землю вздымается другая земля из которой прорезываются другие камни. Все это пока бесшумно. Время положит конец этой тишине. Этой великой тишине дневной и ночной. Тогда вдоль всей кромки глухой стук камня о камень. Того которому уже не хватает места наверху о тот который выходит из недр на поверхность. Поначалу лишь изредка. Потом все чаще и чаще. И наконец все смешается в непрерывном стуке. Которого никто не слышит. А потом все они опять замрут на одном уровне и тишина вернется. Дневная и ночная. А пока вот она внезапно садится ноги; на земле. Если бы не с пустыми руками кто знает возможно и к могиле. Вернее уже оттуда. Словно выходец из могилы. Застыв неподвижно верна себе словно обратилась в камень. Лицом к иным пределам и напрасно жмурится глаз чтобы их недовидеть. Наконец они на миг возникают. На севере — там где она всегда их пересекает. Дремлющий лучистый туман. Растаять в нем как в раю.

Длинные седые волосы вздымаются веером. Над головой и во все стороны а лицо спокойно. Словно никогда не кончался тот древний ужас. Или оно навеки осталось в его плену. Или под властью все нового. Который леденит лицо. Воющий глаз тишины. Что сказать? Недосказать. Что? И то и другое. И третье. Вот ответ.

Сидящую на гальке ее видно со спины. Если смотреть из низины. Черный прямоугольный обломок. Затылок под черным кружевным воротничком. Белый ущербный нимб волос. Лицом к северу. К могиле. Может быть она пристально смотрит на горизонт. Или закрыв глаза видит камень. Поблекшие крокусы. Вечер еще не кончен. На нее ложатся косые лучи. Они ничего не меняют. Ни в черноте материи ни в белизне волос. Они тоже неподвижны. В неподвижном воздухе. Покой пустота вечер как все вечера. Вечер и ночь. Достаточно пристально посмотреть на траву. Как она клонится неподвижно. Пока наконец не задрожит под упорным взглядом. Мельчайшей дрожью идущей из самой ее глубины. И волосы тоже. Встали дыбом замерли и дрожат под взглядом который готов к неудачам. И само это старое тело. Словно из камня. Разве оно не дрожит с головы до ног? Пускай она пойдет и замрет в неподвижности возле того другого камня. Того белого что высится далеко в полях. И пускай глаз перебегает с нее на него. Взад и вперед. Какой покой тогда. И какая буря. Под мнимым спокойствием траура.

Скорее так чем в виде химеры. Переносимее. Она и все прочее. Только закрыть глаз раз навсегда и увидеть ее. Ее и все остальное. Все же закрыть глаз и увидеть ее смертельно. Без затмений. В хижине. На гальке. В полях. В тумане. Перед могилой. И возвращение. И остальное. Раз и навеки. Все. Смертельно. Освободиться от этого. Пойти дальше. К следующей химере. Закрыть все-таки этот грязный плотский глаз. Что мешает? Осторожно.

С помощью… крах с помощью краха вмешивается безумие. С помощью обломков. Не все ли равно как видены не все ли равно как сказаны. Страх черноты. Белизны. Пустоты. Пускай он исчезнет. И все остальное. Всерьез. И солнце. Последние лучи. И луна. И Венера. Только черное небо. Только белая земля. Или наоборот. Больше ни неба ни земли. Конец всему вверху и внизу. Ничего кроме черного и белого. Все равно где везде. Только чернота. Пустота. Ничего другого. Смотреть на это. Ни слова больше. Вот и все. Спокойно.

Паника прошла дальше. Руки. Взгляд вниз. Покоятся сложенные на животе. Вопиюще белые. Их легкость свинцовость смазанность на черном фоне. Капелька кружев на запястьях. Напоминание о воротничке. Сжимаются. Разжимаются. Систола диастола потихоньку.