Изменить размер шрифта - +
И это облезлое тело. Пока видны только руки. Только на животе. Неподвижном конечно. На стуле. После увиденного. Потихоньку расколдовываются. Долго длится все та же уловка. Сжимаются и разжимаются. В ритме сердца которому больно. Какое отчаяние когда внезапно они разъединяются. Внезапно медленно. Расходятся по сторонам взлетая вверх и замирают падая навзничь. Вот наши ладони. Потом спустя мгновение словно пряча свои линии падают перевернувшись и ложатся плашмя на колени. Два пальца растопырены. Левого безымянного не хватает. Опухоль конечно — конечно опухоль сустава на пальце и в один отчаянный день оказывается невозможно снять обручальное кольцо. Гладкое кольцо без камня. Замершие в неподвижности как два булыжника они словно бросают вызов взгляду. Чувствуют ли они плоть под материей? Плоть под материей — чувствует ли она их? Неужели они никогда не задрожат? Этой ночью наверняка нет. Ведь прежде чем они успеют — прежде чем глаз успеет изображение подергивается влагой. Кто виноват что виновато? Они? Глаз? Недостающий палец? Кольцо? Крик? Какой крик? Пять. Шесть. Все. Всё. Виновато всё. Всё.

Зимний вечер в полях. Снег перестал. Шаги так легки что почти не оставляют следов. Почти не оставили следов и замерли. Следы остались но совсем мало. Вниз по снегу. Как она разберется в какую сторону ей дальше? И в ту и в другую? Или все прямо навстречу миражу? Где во время остановок? Глаз наконец различает вдали какое-то пятнышко. Это в итоге крутая островерхая крыша из-за которой пробиваются первые лучи заката. Под темным низким небом север исчез. Двенадцать там заметенные снегом. Подними она глаза она бы их не увидела. Она наоборот незапятнанно черна ни одна снежинка на нее не упала. Пожалуй скоро начнут падать уже падают. Сперва по одной то тут то там. Потом все гуще отвесно сквозь неподвижный воздух. Она медленно исчезает. Исчезают ее следы и след далекой крыши. Как она теперь сможет вернуться? Как перелетная птица. В родную якобы гавань.

В хижине пока она белеет вдали царит полная тьма. Тишина когда бы не воображаемый шорох снежных хлопьев падающих на крышу. А изредка издали настоящий хруст. Ее спутник. Здесь глаз не закрываясь издали видит ее. Неподвижную в снегу под снегом. Крючок для застегивания ботинок как ни в чем ни бывало подрагивает на гвозде. У черной занавески дышит одиночеством стул. Не имея потомства например стола. Далеко от него в углу ларь такой же старый. Вот и он не менее одинок. Он знает что это за хруст. И в глубине своей знает чистое слово наконец. Слово «конец». Но нынче ночью стул. Кажется он стоял на этом месте всегда. Даже меньше — даже больше чем пустое сиденье приводит в отчаяние его решетчатая спинка. Сидя здесь она подкрепляется если подкрепляется здесь. Закрывается глаз во тьме и в конце концов начинает видеть ее. Правой рукой словно она здесь держит за краешек миску поставив ее на колени. Левой ложку ныряющую в похлебку. Она ждет. Может быть чтобы остыло. Или нет. Просто опять застыла перед тем как начать. Наконец двойным движеньем исполненным грации медленно подносит миску к губам и одновременно с той же замедленностью склоняет к ней голову. Начав движение в один и тот же миг они встречаются на полпути и замирают. Новое оледенение перед первым глотком и часть содержимого ложки льется обратно. То же самое еще несколько раз а потом операция начинается и медленно происходит в обратном порядке так же точно и плавно как это было вначале. И вот она снова сидит как статуя Мемнона и так же недвижно. Правой рукой держит край миски. Левой ложку ныряющую в похлебку. Это только начало. Но не успев начать все сначала она бледнеет и растворяется в воздухе. Перед вытаращенным глазом теперь только стул в его одиночестве.

Однажды вечером за ней увязался ягненок. Ягненок со скотобойни отбился от стада и прибился к ней. Теперь и навеки. Все это такие давние дела. Помимо скотобойни он не такой как все. Все в завитушках его руно волочится по земле и путается в ногах.

Быстрый переход