Александр Иличевский. Нефть
Глава 1 ВОДА
Сегодня гады вот что придумали. Убедившись, что ничего им из меня не выпарить, выдали стопку школьных тетрадей в клетку, четыре карандаша и точилку: Петя — он принес — молча положил на тумбочку. И понял я, что дело теперь уж точно швах, и почувствовал облегченье. Вместе с этой мыслью пришел призрак праздности, и я с любопытством воззрился на Петю. Он попрохаживался не глядя, хмыкнул и подался к двери. Я хотел было вякнуть, но ступор свел мне челюсть. Замок прицокнул, и понял я, чтo это: они хотят, чтоб я начал писать. Первым встряло — изорвать бумагу. Но искус был велик: книг я не видел, как прошлогодний снег — полгода. Появись у меня книги, на все б мне стало наплевать. Дать мне книги — все равно что выпустить на волю. Письмо же равноценно чтению. Однако оно менее свободно, и гады про то знают: это все равно как гулять на привязи. По крайней мере, письмо ему, чтению, подражает. Неравноценно оно потому, что оставляет следы, по которым есть шанс пишущего отследить, удержать в прицеле: читающий — охотник, пишущий — беляк, мечущийся по белизне забвения бумажного поля. Вот и решили сыграть ниже пояса. Ведь знают, гады, что люди как раз и берутся за письмо, когда становится невмоготу читать. А когда книжки вообще недоступны, то и подавно писателями становятся. Потому они и решили поставить на это, и таким — косвенным — образом, выпустив меня попетлять, побродить на свободе — самим подглядеть: авось приведу их к тому, что вот уж месяцев семь им никак не выкатать еженощными дознаниями. В общем, не устоял я пред искушением. Тем более — наконец появился шанс повременить с их ночными бенцами. А ежели придут, то так и скажу: пошли вон, мешаете. Я осторожно взял карандаш и поводил наискосок по обоям, тщательно заостряя грифель, раскрыл тетрадь и, не задумываясь, надписал: «Крепость. И вот прошло сначала пять лет, потом еще три, и еще два, до грани 90-х. Мне восемнадцать, я живу. Сейчас я живу в лете, лето жаркое стоит в Баку. Под его горячими ладонями размягчается асфальт, я чувствую это через подошвы сандалий. В Баку находится дом моей бабушки, где я гость. Город похож на театр, скина которого — бухта Каспийского моря. Дома, как виноградинки фруктовой горы на базарном прилавке, лепятся друг к другу по ярусам чашеобразного склона. На одном из средних ярусов расползлась по холмам крепость Ичери-Шехер, взявшая в оправу шкатулку дворца Ширваншахов; на самом верхнем темнеет тяжелой зеленью кипарисов парк им. Кирова. После заката опасно гулять по его аллеям. Особенно юношам-чужакам, не владеющим местным диалектом. Поэтому, став для безопасности немым, я ускоряю шаг. И еще ускоряю его — мимо компании, расположившейся на последней скамейке аллеи, у самого выхода из кипарисовых сумерек. Меня окликают. Я отвечаю по-английски. Компания выражает сначала смущение, затем восторг. И смущение, и восторг — варварские. Меня обжимает гурьба шпаны, усаживает на щербатую скамейку. Никаких расспросов, мне протягивают сбитую на пятку гильзу „Ялты“, за ней вьется нитка анаши. Недоуменно затягиваюсь, пыхаю с кашлем — на меня пялится хохот. Как цыгане — мелко теребя и ощупывая — трогают мою одежду, я отстраняюсь. Отстранение мое резко, оно задевает. Ощерившись, у меня отбирают: папиросу, часы, кошелек, альбом, карандаш, носовой платок и дыханье. В карманах оказывается ничего. Вывернутые — жалкие, как обмотки на подрезанных щенячьих ушах, я тщательно заправляю их и по-английски требую вернуть мои вещи. |
