И только он замолк, смутилось зренье, в слух прорвавшись оглушительным прибоем, смешалось с небом, пролитым в сознанье, — последствия удара: молоко туманностей, осеменивших место, где в ворохе из пены кружев, ласок — всего лишь час назад моя душа рождалась. Нынче ж — пустота, она любовницей моею приключилась…

А тогда произошло на деле вот что: сердце, запаниковав, вдруг бросилось наружу, путем кратчайшим через горло — в хрипы (сердечный обморок?), и это вот паденье, галлюцинации — немые, слуховые, все сразу наложилось, — так что мне невольно нолик увлажнить случилось… (Тут физику полезно вспомнить казни.) Да, случай этот, собственно, "кино": исход любимой — ей на счастье, немного лирики в июльский вечер, лежанье в обмороке в теченье ночи — и твой звонок, с которым я очнулся.

Ты говорила скоро, что ты "жить не можешь без меня" и проч., что я приехать должен непременно. То было невозможным бредом… И я вдруг понял, трубку положив поспешней, чем то надо было, что как раз меня там и добьют сегодня.

Отмокнув вкратце в ванне и помедитировав над чашкой кофеина, я выскочил из дому на бульвар, но перед зданьем ТАССа шаг замедлил…

— Мне надо срочно перепрятать Шаха! — То был зов интуиции — не мысли.

В результате. В результате она скоропостижно приближается… Растительные сети мокрых, пахнущих не то тиной желания, не то "Шанелью", душные дебри тропического сна — безвыходного настолько, что вернуться в него — значит проснуться… А между тем, канув всеми пятью, сейчас тонкой серебряной струйкой в глине потемок — ясным и новым — проворно, и к поцелуя устью уверенно расширяясь, происходит происходящее — я, некий звук, исподволь и незаметно, внятным побочным продуктом, — эхом бьющегося прикосновения под кожей, выемкой ласки.

Жмурки. Он становится на четвереньки. Ложится. Замирает. Он передразнивает ее: отбрасывает левую руку, прикладывает щеку к предплечью, просовывает кончик языка между зубов. Он крепко жмурится: не помнит. Потом начинает реветь от злости, катается по полу, бьется. Оцепененье. Раза три сосед возвращался с работы; визг щенка добермана у лифта — коготками по створкам. Приходила хозяйка квартиры за санками для сына — прошла только на балкон из кухни — писала долго записку, — что была, забрала… Утром идет в ванную — зачем-то решает побриться. Ровно, как поле метель, помазком залепляет зеркало пеной. Потом без сил висит над раковиной, открутив во весь напор горячую воду. Вода бьется, он свисает так низко, что пар обжигает лицо; наконец принимается за бритье. Движения легкие, как кровь, движения не весят… Он не чувствует лица — нажим уходит в пустоту. Не чувствует и этого боится: он неловок. Клубника со сливками пены, молотый перец щетины: обрезался там, где желудь миндалины. Глубоко. Он чувствует ранку изнутри, ее податливость при глотании… Проем в пустоте, как странно… Щепотью пробует стянуть, кожа не слушается. И эта легкость — он не… не чувствует, как набухают края ранки, и распускается бутон шиповника, вскрывая приглашающую влажность и невесомость входа. Он пробует средним пальцем, оттягивает снутри — не понимает, насколько глубоко — гортань. Отводит правую руку, роняет бритвенный станок, стирает с зеркала пену и пытается видеть порез… Молочные разводы, клочья стойкой пены… И вдруг понимает, что не смотрит себе в лицо… Обрыв.

Однажды — однажды они играли в жмурки: завязывали глаза кашне — так туго, что зеленые разводы — палочки-колбочки от впечатывающей силы глазного давления становились видны: дно, изнанка глазного яблока, тупая боль не-зрения. Завязывали обоим — так интересней — и бродили по дому на ощупь. Она представляла внутри себя интерьер своей дачи — сеанс одновременной — с домом и с ним — игры вслепую: как сыр, как ход червя — дырчатое пространство слепоты, выплетаемое на выпуклостях памяти движений.