|
Мир, который только что неощутимо ни для кого, кроме неё, вздрогнул, зашатался, задребезжал, подобно серванту с хрусталем при незначительном землетрясении, снова был незыблем и привычен. Машины неслись по проспекту. По тротуару спешили люди. На дне стакана замер мутной желтоватой лужицей недопитый апельсиновый сок. Онки машинально опрокинула стакан в рот, последняя маленькая кислая капля коснулась языка… Удостоверившись, что экран телефона, до сей поры неразрывно связывавшего её со всеми страждущими, жаждущими и просто недовольными, погас, Онки вернулась в постель.
— К чертям работу… Сознание, что сейчас не только можно, но даже нужно расслабиться и не думать ни о ком, кроме самой себя и того, кто рядом, поначалу вселяло в Онки невнятное ощущение неполноты, недостатка чего-то. И если бы не молодой муж, который всеми силами помогал ей освоиться в этом новом состоянии отдохновения, то она не выдержала бы, наверное, и сбежала на службу. Хитрый Гарри запасся фильмами, музыкой и даже комиксами, чтобы отвлечь любимую, заполнив её ненасытный мозг информацией; он слишком долго мечтал об этих минутах наедине, и теперь не мог позволить себе потерять ни одной… Онки привыкала постепенно, она неумело пыталась заставить себя переключиться на новый семейный домашний обобщенный с другим человеком ритм жизни. «Почему надо звонить официанту, чтобы он принес завтрак, когда можно сходить вниз и взять? Бездействие — это ведь единственное, что может раздражать человека!» «Ну, ладно, пока он тащит сюда этот долбаный поднос, можно почитать новости о курсах валют…» «Послушай, надо куда-нибудь сходить, сидеть на одном месте — это просто невозможно!» «Хорошо, если ты так хочешь, мы можем весь день провести вдвоём, только давай чем-нибудь займемся…» Несколько дней телефон Онки, выключенный, валялся в ящике стола; Гарри весь прямо лучился счастьем оттого, что она принадлежит только ему одному. Они покидали номер лишь затем, чтобы прогуляться по набережной или сходить в ресторан, но так не могло продолжаться до бесконечности — Онкиного бунта против собственной природы не хватило надолго — она заскучала. Пришлось пойти на компромисс, разделив себя между двумя одинаково важными жизненными фондами, требующими постоянных эмоциональных и материальных вложений — между работой и мужем. Семейная жизнь четы Сакайо теперь строилась следующим образом: неделями Онки работала не поднимая головы, приходила домой очень поздно и засыпала быстрым тяжёлым сном — ей было совершенно не до Гарри — он, случалось, просыпался среди ночи, сидел над нею и смотрел, как она спит, ворочаясь и вздрагивая, бормоча вполголоса какие-то фамилии… Горестно вздыхая, он укрывал её получше одеялом. Иногда на день-два она бросала всё и проводила их вдвоём с мужем — то были малюсенькие островки счастья в бескрайнем море её работы — и Гарри испытывал попеременно то приливы всеобъемлющего стихийного ликования, когда, вернувшись вечером, она выключала свой телефон — обычно, так всё начиналось — то приступы пронзительной тоски, когда утром, в полудреме шаря рукой в постели, он не обнаруживал её — это означало всегда, что она уехала, и невесть когда возвратится снова… Онки настояла на том, чтобы после свадьбы Гарри уволился и занимался только домом и учёбой, она оставляла молодому мужу достаточно денег и контролировала его успехи в институте. Парнишка не мог пожаловаться на отсутствие заботы и покровительства со стороны своей супруги: как и свою работу, однажды взятые на себя обязательства жены, кормилицы и защитницы, она стремилась исполнять максимально хорошо, вот только относилась она к этому, пожалуй, несколько холоднее, чем следовало, скорее, как к новой должностной обязанности, а не к чему-то другому, призванному быть принятым гораздо ближе к её сердцу. |
