Шмидт отвернулся, давая понять, что разговор с Сэмом окончен. Тот хотел было удалиться, однако задержался.

— Еще одно слово, мастер Шмидт!

— Что? — грубо прозвучало в ответ.

— Раз поучения вам не нужны, я охотно придержу их при себе. Но позвольте мне спросить: вы так и оставите фургоны стоять близко друг к другу?

— Что за вопрос?

— Лучшего способа подвергнуться нападению и оказаться ограбленным не придумать! Если бы я здесь распоряжался, то посоветовал бы вам поставить фуры квадратом, внутри которого людям… хи-хи-хи… придется провести с быками всю ночь. И не забудьте до утра выставить часовых.

— Зачем?

— Затем, что вы находитесь на Диком Западе, а не дома, где-нибудь под Лейпцигом или Дрезденом.

— Где мы и что мы — сами знаем, и шутовские басни нам ни к чему. Убирайтесь отсюда сами, а не то я помогу вам это сделать!

— Ладно, ухожу, если не ошибаюсь. Хотел добро сделать, но если ослу комфортно танцевать польку на льду, не имею ничего против.

Резко развернувшись, Сэм удалился прочь. Шмидт недовольно проворчал кантору:

— Что за болвана вы притащили? Настоящий клоун, да еще и глупый как пробка. Таких земляков век бы не видел!

— Но со мной он был весьма учтив и любезен, — рискнул возразить кантор эмеритус. — Это потому, что я к нему обратился, как говорят музыканты, очень дольче . А вы выражались слишком сфорцандо .

— Только потому что он бесцеремонно ворвался к нам как бродяга и…

Голос Шмидта вдруг оборвался. Те двое молодых людей, что раньше разговаривали с искателями, успели помыть лошадей в реке и теперь возвращались в лагерь. Одному из них, выходцу из Старого Света со свежевыбритым интеллигентным лицом, было не больше восемнадцати. Издали он казался скорее коренастым, чем высоким. Сформировавшиеся мужественные черты лица его напарника вызывали в памяти образы юных индейских вождей. Однако его лицу не хватало остроты, присущей каждому индсмену, да и скулы едва ли казались шире обычного для белого человека. Матовая бронза кожи его лица резко контрастировала с копной светлых волос и блеском серых зорких глаз. Фигура его выглядела стройной, но не менее крепкой, нежели у его приятеля, с которым они были ровесниками. Одетые по-европейски, оба были превосходно вооружены и сидели на отличных жеребцах.

Сероглазый юноша, первым увидев улепетывающего прочь из лагеря Хокенса, издал громкий возглас удивления, заставивший Шмидта прерваться.

— Эй, в чем дело? — повысил голос последний.

Юноша быстро приблизился, осадил жеребца прямо перед Шмидтом и ответил по-немецки, хотя и не без акцента:

— Кто тот маленький человек, который только что умчался отсюда? Я не видел его лица, да и одет он по-другому, но его походка кого-то мне напоминает. У него была борода?

— Да.

— А глаза?

— Очень маленькие.

— Нос?

— Страшнее не придумаешь, черт возьми!

— Тогда все верно. У него парик?

— Откуда мне знать?

— Так. Его парик очень похож на настоящие волосы. Вы знаете, кто он?

— Назвался вестменом.

— И это верно. А как его звать? Уж не Сэм Хокенс?

— Нет. Он — немец и назвал фамилию Фальке.

— Странно, хотя и это тоже можно понять. Фальке по-немецки — «сокол», и многие немцы здесь охотно берут себе английские имена. Почему бы какому-нибудь Фальке не назваться Хокенсом  или наоборот? Однако я не верю, что Сэм Хокенс — немец, по крайней мере он никогда об этом не говорил и всегда давал понять, что родился западнее Атлантики.