– Пойдем отсюдова... Нечистый в коробе! – сказал шепотом отец.

Схватив за шиворот сына, потащил его подальше, оглядываясь и крестясь.

– Пошто дверь-то открыл, неслух? – послышался из кареты строгий мужской голос. – Без того студено.

В следующий миг рука взрослого человека цапнула за одежду черного ребенка и грубо вернула в карету, затем захлопнула дверцу.

– Трогай! – крикнули снаружи.

Карета вновь понеслась по бескрайнему снежному морю.

Уткин Степан, приказной человек при купце Рагузинском, измаялся в длинной дороге из самой Турции, которая пролегала не напрямки через море и Азов, а окольным, сухим путем. Он вез двух арапчиков к царскому двору, братьев по крови, двух сыновей эфиопского князя, которых Рагузинский промыслил с великим страхом от турок и опасностью для жизни. Царь Петр возжелал, чтобы ему достали в Константинополе несколько арапчат, отписал в Турцию, а Рагузинский сошелся правдами и неправдами с заведующим сералем, где содержались и обучались слуги султана, и выкупил трех понравившихся мальчиков. Арапчики при дворе – дань моде, которая пришла не только с Востока, а и с Запада, где при дворах королей и знатных вельмож находились в услужении чернокожие рабы.

Уткин поуютнее устроился в карете, укутавшись длинношерстной шкурой, уставился на Ибрагима, а тот упорно изучал свою ладошку.

– Сколь тебе говаривать, – сонно пробормотал Уткин, – то снег. В руках тает, потому как снег он.

Ибрагим не понимал русскую речь. Он разумный, ловкий, любознательный. Завидев падающий снег, пришел в великое изумление и на кратких стоянках норовил потрогать его руками и языком. Второй – злой, затаился в углу кареты и только белками глаз ворочал. Третий... скончался по дороге! Простудился и помер. И чего теперь государю говорить? Ох, не погладит по голове, кабы вовсе ее не снес. Вина ведь на Уткине: недоглядел! Арапчики солнцем прожарены, оттого и черны, Рагузинский наказывал в тепле их содержать. Да разве ж Уткин мог предположить, что российские земли окажутся губительны для арапчат? Не послушал Рагузинского и... везет теперь двоих! Вдруг лик его посветлел, он сказал вслух: «А скажу-ка я государю, что арапчик захворал черной оспой! От нее и помер».

Но, подумав, вздохнул тяжко: «Ну да, а государь скажет: «А как же ты, Уткин, и енти арапчики не захворали? Нешто я дурак? Обмануть меня вздумал?» Не миновать мне плетей».

У Степана заранее ныла спина. Он поежился и уставился на арапчат исподлобья и с неприязнью, будто они виноваты, что третий умер. Старший дремал – дорога убаюкала, а младший – вертелся, вертелся... Путешествие подходило к концу, а радости возврату на родину нет. Сколько страху-то натерпелся Уткин! Одно то, что вез украденных у султана арапчат через турецкие земли да с посланиями тайными, грозило... Уткин перекрестился, вознося благодарение господу за защиту.

От неподвижности занемело тело, да холод пробирал в немецком платье, не помогали ни шубы, ни шкуры. Однако дельная мысль пришла в голову Уткина. Если Петр спросит про третьего арапчика, Степан скажет, что помер тот от оспы, и на том стоять будет да крест целовать, а если не спросит, так и докладывать незачем. Немного успокоившись, Уткин задремал.

Ибрагим сначала скреб пальцем по стеклу, дабы очистить его от морозного узора и смотреть в окошко, но вскоре угомонился, притих. Его головка была полна впечатлений, а живой ум силился понять происходящее. Закутавшись в медвежий мех, он тоже смежил веки. Чем дальше на север простирался путь, тем чаще он видел раскаленный песок под палящим солнцем, которое яростно лизало кожу, множество людей, таких же черных, как он, свободно разгуливающих по родному городу Логону, любимую сестру красавицу Латану, тоже плененную турками... Она прыгнула в море за кораблем, увозившим братьев до ближайшего острова и плыла, плыла.