|
Обливаясь потом, мы возились вокруг каната, и, попав под холодную струю ветра, задерживали дыхание, точно окунувшись в ледяную воду. Лица наши горели, а тела дрожали до самого мозга костей. Никогда еще шторм не казался нам более свирепым, море более безумным, солнце более безжалостным и насмешливым, а положение судна более безнадежным и страшным, чем в те минуты. В каждом движении «Нарцисса» мы видели конец его агонии и начало нашей. Мы, шатаясь, выбрались за дверь и, сбитые неожиданным валом, покатились вниз друг на друга. Стена юта показалась нам более гладкой, чем стекло, и более скользкой, чем лед. Уцепиться было не за что, кроме одного только длинного медного крюка, которым пользовались обыкновенно, чтобы удерживать дверь открытой. За этот крюк держался Вамимбо, а мы все сидели на нем, вцепившись что было сил в нашего Джимми. Он совершенно обессилел после перенесенных волнений. И мы впивались в него, как исступленные. Казалось, у него не хватило бы сил, чтобы шевельнуть пальцем. Мы не боялись за то, что Вамимбо выпустит крюк (все знали, что это животное сильнее любой тройки из команды судна), но дрожали за крюк, который мог отлететь под такой тяжестью, и были, кроме того, уверены, что судно на этот раз окончательно решило перевернуться. Однако этого не случилось. Волна прокатилась через нас. Боцман крикнул:
— Живо наверх, живо наверх! Сейчас затишье! Скорее к корме, или мы все тут отправимся к дьяволу! Мы стояли вокруг Джимми и молили его встать на ноги или хотя бы ухватиться за нас. Он смотрел на нас своими выпученными глазами, вялый и немой, словно рыба, как бы лишившись вдруг всякой упругости. Он не становился на ноги и даже не желал обнять нас за шеи. Это был теперь просто холодный черный мешок кожи, слабо набитый мягкой шерстью; руки и ноги его болтались, точно из них вынули все суставы и кости, голова перекатывалась из стороны в сторону, нижняя губа висела, огромная и тяжелая. Мы теснились вокруг него, встревоженные, испуганные и, раскачиваясь взад и вперед, защищали его своими телами. Стоя у самого порога вечности, мы все разом пошатывались на нетвердых ногах, делая непонятные и нелепые движения, словно толпа пьяных, которая не знает, что ей предпринять с украденным трупом. Необходимо было что-нибудь придумать и во что бы то ни стало перетащить его на корму. Мы обвязали Джимми веревкой под мышками, затем с опасностью для жизни подняли и подвесили его безжизненное тело к утке бака. Джимми не издавал ни единого звука; у него был невероятно смешной и жалкий вид, словно у куклы, потерявшей половину своих опилок; мы снова пустились в опасный переход через главную палубу, осторожно таща за собой этот жалкий, бессильный, этот ненавистный груз. Он был не очень тяжел, но не мог бы быть более неудобным, если бы весил целую тонну. Мы буквально передавали его из рук в руки. Время от времени нам приходилось подвешивать его на ближайший кофельнагель, чтобы перевести дух и выравнять цепь. Если бы нагель сломался, Джимми неизбежно погрузился бы в Южный океан. Но делать было нечего, приходилось рисковать. Спустя некоторое время, он, по-видимому, сообразил, слегка застонал и с большим усилием прошептал несколько слов. Мы жадно прислушались. Он упрекал нас за невнимательность и за то, что мы подвергаем его такой опасности: «После того как я с таким трудом выбрался оттуда», — слабо пробормотал он. «Оттуда» означало его каюту. И еще «он» выбрался оттуда! Мы, по-видимому, были ни при чем во всей этой истории! Все равно мы двинулись дальше, по-прежнему подвергая его опасности свалиться, просто потому, что ничего другого нельзя было придумать. Ибо в то время, хотя мы и ненавидели его больше чем когда-либо, и кого-либо под небом, мы все же ни за что не хотели бы потерять его. Вопрос о спасении Джимми после всех затраченных усилий превратился в личный спор между нами и морем. Мы готовы были прилипнуть к нему. Если бы нам (допустив невероятную гипотезу) пришлось затратить столько труда и пережить столько волнений из-за пустой бочки, эта бочка сделалась бы для нас такой же бесценной, как Джимми. |
