— Мне лучше, — и ухватился за них руками. Они помогли ему встать. Он уныло бормотал: — Стар я становлюсь… стар.

— Уж кто бы говорил, только не ты, — с находчивой любезностью крикнул Бельфаст.

Сингльтон поник головой, опираясь на нас.

— Лучше тебе? — спрашивали его.

Он посмотрел на нас из-под косматых бровей широко раскрытыми черными глазами. Вся грудь его была покрыта всклокоченной белизной длинной густой бороды.

— Стар… стар… — повторял он угрюмо.

Мы помогли ему добраться до койки.

На ней лежала какая-то вязкая, мягкая груда, пахнувшая точно тинистый берег у стоячей мелкой воды. Это был его соломенный тюфяк, насквозь пропитанный водой. Сингльтон с судорожным усилием взобрался на него и из темноты узкого лона долго еще слышалось, как он сердито ворчал, словно раздраженный дикий зверь, которому не по себе в берлоге.

— Ничтожный ветерок… ерунда… не можешь выдержать… старик. — Наконец он затих. Он тяжело дышал, так и заснув в высоких сапогах, с непромокаемым шлемом на голове; клеенчатое платье громко шуршало всякий раз, как он с глубоким протяжным вздохом переворачивался на другой бок.

Люди разговаривали о нем спокойным сочувственным шепотом:

— Это сломит его…

— Сильный, как лошадь…

— Да, а все-таки уж не то, что было.

Грустным шепотом они обрекали его. Однако в полночь он снова, как ни в чем не бывало, вернулся к своим обязанностям и ответил, когда его окликнули, мрачным: «Здесь!» После этого происшествия он стал больше чем когда-либо предаваться своим одиноким думам, с угрюмым лицом, окутанный, непроницаемым молчанием. Много лет он слышал как его называли «старый Сингльтон» и спокойно принимал эту квалификацию; он считал ее за дань уважения, которая подобает человеку, в течение полувека мужественно переносившему милость и ярость моря. Он никогда не задумывался над смертностью своего я. Годы, казалось, не причиняли ему никакого вреда, и он, поддаваясь всем соблазнам и выдерживая бесчисленные штормы, оставался как бы неразрушимым. Он задыхался от зноя, дрожал от холода, переносил голод, жажду, разгул; за свою долгую жизнь он прошел через множество испытаний и познал все восторги бытия. «Стар!» Ему казалось, что на этот раз он наконец сломлен. Он напоминал человека, предательски связанного во время сна; внезапно проснувшись, он увидел себя скованным длинной цепью лет, которыми так долго пренебрегал. Ему пришлось сразу взвалить на себя бремя всей своей жизни, и он чувствовал, что тяжесть эта, пожалуй, уже не под силу ему. «Стар…» Он подвигал руками, тряхнул головой, ощупал свои члены. Он старится… А потом? Он посмотрел на бессмертное море, чувствуя, как в душе пробуждается и крепнет сознание бессердечной мощи океана; он видел его все таким же неизменным, черным и пенящимся под вечным пытливым взором звезд. Он слышал его нетерпеливый голос, взывавший из безжалостной бездны, полной смятения, тревоги и ужаса. Он поглядел вдаль и увидел беспредельность, слепую и истерзанную, стонущую и разъяренную, которая требовала себе его жизнь до последнего часа; и он знал, что когда эта жизнь прекратится, она так же властно заявит право на изношенное тело своего раба.