Оленей не было нигде.

Тогда Пашка слезал с нарт, садился, поджав под себя одну ногу, а другую ставя на полоз, и гнал быков в другую сторону, и тень хорея неслась по земле. Он все время оглядывался. Иногда ему казалось, что он видит вдали кучку пропавших оленей, он гнал туда упряжку, но, когда подъезжал поближе, оказывалось, что это или тени от бегущих по небу туч, или разбросанные группки темных елочек.

Тундра, внешне однообразная и пустынная, кипела жизнью. Повсюду то и дело попадались шустрые грызуны лемминги. Однажды Пашка заметил песца, бежавшего с куропаткой в зубах от полузаросшего озера. В другой раз чуть не переехал росомаху — злобного гибкого зверя бурой масти, не уступающего по хищности волку. Взметнув хвостом, она прыгнула в кусты, ввинтила в чащу свое верткое длинное тело, и в том месте, где на нее чуть не налетела упряжка, мальчик увидел разорванного песца. Да, тундра кипела жизнью, и только не было в ней пропавших быков…

Вдруг его сердце заколотилось: на вершине дальней сопки замаячил силуэт одинокого оленя… Может, за сопкой вся группа?

Пашка пустил упряжку к сопке. Олень оглянулся и тотчас исчез, словно его ветром сдуло.

Как ни осматривал Пашка тундру, как ни кружил вокруг того места, но так ничего и не обнаружил. Верно, это был отбившийся от какого-то стада одинокий олень, а может, и дикий, кто знает.

День подходил к концу. В одном месте Пашка едва не утопил своих быков в болоте. Думая, что оно неглубокое, хореем заставил их войти в воду, а когда передовой погрузился по шею в вязкую торфяную жижу, едва вытащил их за вожжу назад, на твердый берег. Олени дрожали, отряхивались от бурой грязи и гнилого мха и недоверчиво косили на Пашку огромные, налившиеся кровью глаза.

Потом случилось так, что он слишком резко дернул вожжу, и нарты опружились — опрокинулись, съезжая с крутой кочки, и Пашка, изогнувшись скобой, полетел на землю. И, конечно, упряжка удрала бы от него, если б он не намотал на руку вожжу. Протащившись по кочкам, выбоинам и лужам метров сорок, Пашка, улучив момент, вскочил на ноги, удержал быков, поставил опрокинувшиеся нарты на полозья, подобрал свалившуюся шкуру-постель, тынзей и топор, очистил от грязи хорей и двинул дальше.

Ему было горько. Он ехал и плакал от обиды. Никто в чуме не видел его слез, а сейчас они широкими полосами текли по его лицу, и он не вытирал их. Они смешивались с болотной грязью и потом, с ворсинками мха и комочками торфа. Он плакал громко, навзрыд, и привыкшие ко всему, покорные и безмолвные северные работяги-олени удивленно прислушивались к непонятным звукам.

Пашка плакал и гнал упряжку вперед, вдавливая в торфяную землю полярные ивки и березки, расплескивая крохотные озерца, вспугивая стайки пестрых квокающих куропаток. Ехал и плакал — так было ему тяжело и муторно. Он не знал, он совсем не знал, что в это время бригадир Никифор снарядил на поиски его и пропавших оленей трое нарт: на одни сел сам, другими правил его сын Иванко, третью упряжку гнал свободный от дежурства пастух Семен Талеев. Они разъехались в разные стороны. Ничего этого Пашка не знал.

Смеркалось. Зажглись звезды. Задул ветерок.

Пашка захотел есть. Ведь он даже не завтракал сегодня. Он знал, где находится их стойбище, но и не подумал возвращаться с пустыми руками. Один раз он увидел на далекой плоской сопке чью-то упряжку — очевидно, кто-то ехал из их стойбища. Подъехать и попросить еды? Нет, Пашка повернул быков в обратную сторону и мчался до тех пор, пока упряжка не скрылась из виду.

Когда невмоготу захотелось есть, он слез с нарт и стал ползать по земле, пригоршнями собирая голубику. Упругие холодные ягоды приятно освежали рот, но плохо подкрепляли силы. Более питательной оказалась рыба. У одного озера, в кустах, была припрятана его удочка, и Пашка без особого труда поймал пяток хороших пелядок.

Спичек у него не было. Тогда он вытащил из медных ножен висевший на ремне большой нож, очистил на нартах от чешуи рыбу, вспорол брюхо, выпотрошил и нетерпеливо вонзил в холодную хрустящую мякоть свои молодые белые зубы.