|
Самый трудный потому, что дорога обманчива. Она ровна — все завалы на ней легко обойти. Но надо двигаться вдоль обрыва. А подстерегающие ужасны — можно оступиться во всяческие «измы»: одно их перечисление наводит дрожь — солипсизм, позитивизм, операционализм, индетерминизм, волюнтаризм, фидеизм, инструментализм, пробабелизм и бог весть что еще. Но, держась единственного «изма», который дорог нашему разуму и мил нашему сердцу, держась материализма диалектического с его всеобъемлющей широтой, завещанной нам ленинскими мыслями о природе, не приглядываясь к красным светофорам, которые любят расставлять мнимые диалектики-догматики — «дорога запрещена!» — мы в эти пропасти не оступимся. Однако есть другая опасность — самая скверная: полететь в пустоту полного мучительного непонимания. Это уж непоправимо. А как избежать сей беды?
Писать непонятно — лучше не писать. Несчастье в том, что вникать в специальный язык физиков нам, людям, занимающимся в мире другими делами, невыносимо тяжко. Но этот язык науки возник и обосабливается в человеческом словаре не по капризу ученых-изуверов: он — инструмент познания. Отточенный инструмент. Между тем «устройство природы» и «устройство познания» касаются всех нас — решительно всех. А язык всех не строг, не обязателен, не однозначен. Как же быть? Неужто отступиться и замолчать в страхе и уважительном трепете перед ответственностью и серьезностью предмета? И, наконец, еще: физики XX века столько настрадались от философских наветов и непонимания, а философы столько натерпелись от заумности физических теорий и философской беззаботности физиков, что в этом рассказе о поисках «правды природы» — о неизбежности странного мира — надо бы их взаимному мучительству отдать многостраничную дань. Однако тогда нам вообще не пройти остаток пути… Что же делать? Я понимаю — другого выхода нет: надо как-то выкручиваться, раз уж такая долгая дорога позади. Но читатель и автор должны выкручиваться вместе, Тут потребуется немножко больше внимания, чем прежде. И, кроме того, немножко больше снисходительности к многоречивости нестрогого, ненаучного языка.
2 Итак, природа закономерна, но но точна. Как освоиться с этой мыслью?! Представьте, что Луна сказала астрономам: — А знаете ли, друзья, отныне я вовсе не уверена, что предсказанное вами затмение состоится. В моем движении, оказывается, есть неопределенность. И теперь, чем черт не шутит, может случиться так, что я и не появлюсь в назначенное вами время в назначенном месте… Астрономы-классики остолбенели бы от изумления, услышав такое. И не потому, что Луна вдруг заговорила человеческим языком (это бывало в сказках), а потому, что она высказала нечто невероятное (чего не бывало в науке). А каково почувствовали бы себя классики-звездочеты, если б Луна еще добавила: — Поверьте, во времена Гиппарха, Кассини, Гершеля и даже совсем недавно — скажем, во времена Бредихина — я и не подозревала, что моей массе свойственна какая-то волнообразность. Правда, говорят, совершенно ничтожная, но все-таки обнаружилось, что я не просто небесное тело, а тело-волна. Поэтому если я буду не совсем точна и обману ваши ожидания, то не сердитесь — такова истинная закономерность моего движения. Пропустив мимо ушей всю болтовню Луны по поводу какой-то ее волнообразности, астрономы-классики обратили бы внимание прежде всего на ее последние слова. Они подумали бы: либо природа сошла с ума либо у них начались галлюцинации слуха. Какая же это закономерность, когда она не допускает абсолютно достоверных предвидений? Какой же это закон движения, когда самой природе остается заранее неизвестным, куда приведет он движущееся тело?! Как и в сознании классиков-звездочетов, в нас живет (непоколебимое убеждение, что закономерное в природе — обязательно точное. |
