– Ничего себе пустяки! Садись.

Панарин неторопливо обошел машину и сел. Рита свернула на ведущую к поселку дорогу.

«Все чужое вокруг, – подумал Панарин, – чужая красивая женщина рядом, чужие звезды над головой, манящие и недоступные, чужие лица знакомых людей, которые вскоре могут появиться в его кабинете с заявлениями об уходе – такие будут, глупо лгать самому себе…»

– Не хандри.

– Я пытаюсь, – сказал Панарин. – Только тебе этого не понять, ты уж прости. Ты работаешь с нами, хорошо работаешь, но твое главное дело – волноводы. Передача энергии на расстояние. А мы… У меня же больше ничего нет, кроме кораблей. Пилоты моего поколения учились на звездолетчиков, зная, что через год, самое большое через два, выйдут в Большой Космос. Бетельгейзе, Магеллановы Облака, Ригель, Денеб… И вдруг оказалось, что дорога к дальним звездам закрыта, десять световых, вот на что мы, оказывается, способны. И не более. Дальше почему-то не пробиться, словно сама Вселенная заупрямилась и не пускает. Скоро Проект начнут покидать ученые, теоретики, а это уже конец…

– Влюбиться тебе нужно, вот что, – сказала Рита.

– Ох уж эта женская логика…

– При чем тут женская логика? Мир станет более многоцветным. Вдруг да и поймешь, что именно ты не сделал как звездолетчик. А пока в тебе есть что-то от робота… И не воображай, будто оттого, что ушел Каретников, все рухнет.

– Я этого и не воображаю, – сказал Панарин. – Но если уйдет кто-нибудь из крупных теоретиков – все равно что в бумажном городе закричат: «Пожар!»

– Проект мало напоминает бумажный город.

– Не уверен… – сказал Панарин. – Люди, как и тысячу лет назад, не любят продолжительных неудач. Вот и Глобовидение о нас практически забыло.

– Но мы-то от этого не перестали существовать и работать.

– Дай-то бог… – сказал Панарин. – Останови, пожалуйста. Пройдусь пешком.

Он захлопнул дверцу, и элкар исчез за углом. Панарин сел на скамейку под фонарем, достал коробочки, вынул и положил на ладонь знаки. Тот, что поменьше – овальный, с золотым силуэтом звездолета на черной с золотыми искорками звезд эмали и цифрой «100». Сто полетов. Второй знак, знак командора – побольше и потяжелее. Синяя, алая эмаль, посередине золотой орел, над ним – Полярная звезда. «Любопытная все же штука традиции, – подумал Панарин. – Орел – как когда-то на гербах и знаменах, устоявшийся символ гордой силы. Сокол у капитанов, орел у командоров (не иначе в память о тех орлах, на которых лихой парень Доминико Гонзалес во времена оны добрался до Луны), а вот адмиралы почему-то остались без геральдической птицы – на их знаке изображена каравелла. А может быть, корвет – сейчас мало кто разбирается в таких тонкостях. Пожалуй, все правильно – существовали же в русских сказках летучие корабли. Так что тут наш „департамент геральдики“ прав…»

Панарин задумчиво покачивал на ладони знаки – мечту любого курсанта или свежеиспеченного пилота. За их обладателями во времена панаринского детства ходили мальчишки. Впрочем, и сейчас ходят. И бегут «на звезды», редко, но бегут. Об этом давно не упоминали, но некоторые меры контроля на космодромах введены исключительно для того, чтобы умерить рвение иных сорвиголов младшего школьного возраста. Согласно отчетам, на Сеуле ежегодно попадают в руки соответствующим космодромным службам около двадцати «зайцев», и ничего с этим не поделать, пока существуют звездолеты, пока существуют мальчишки.

Знаки, знаки… Обидно, что они, долгожданные, достались в момент «мертвого штиля», в полосу неудач и тревожной неизвестности.