Ливеровский протянул портфель Шуре:

- Вы-дура: нельзя было рвать нитку; положите портфель на место.

Шура поняла одно: обругали. Вытаращилась, обиделась:

- Я извиняюсь, между нами ничего еще не было, и вы уже ругаетесь...

- Портфель на место, сама-в каюту, и -молчать как рыба!..

Он кинулся к окну миссис Ребус. Шура схватила его за рукав:

- Насчет заграницы... Как же, слушайте?

- Задушу и выкину за борт... Спасайся... Бегом... Жест его настолько был выразителен, что Шура молча замахала рукой, пустилась бежать,.. Ливеровский стукнул в окно миссис Ребус: - Алло... Что с негром?

Жалюзи сейчас же отодвинулись. Каюта была освещена. Негр неловко сидел на стуле, - голова запрокинута, лицо закрыто ватой.

- Ликвидировали? - прошептал Ливеровский.

Эсфирь высунулась, - жадно вдыхая ночной ветер. Ладонями потерла виски, провела по глазам, приводя лицо в порядок...

- Что - убит?

- Нет, - сказала Эсфирь хриповато. - Хлороформ...

- Напрасно было... Оригинал рукописи он передал профессору, а копия у Гусева.

- Скоро вы кончите с ними?

- Жду, - через несколько минут будет перекат, - мелкое место... Нужно, чтобы Хренов и Бахвалов могли все-таки спастись вплавь... Значит, негра брать живым не хотите?

- Он этого не хочет.

- Та-ак...

Эсфирь - с мрачной яростью: - Повторилась забавная история с прекрасным Иосифом! (Она покосилась на завалившееся на стуле тело Хопкинсона.) О глупец... О мерзавец... Я сделала все, что в женских силах... - Почти нежно: - Нулу-Нулу должен умереть...

- Пока держите его под наркозом... Когда начнется суматоха, выкинем его в воду, не так тяжел.

- А если нам помешают?

- Тогда вы его разбудите... Вас-то он не выдаст... Влюблен же со всеми африканскими страстями...

Как от пощечины, Эсфирь вытянулась, носик - все вытянулось у нее:

- Кто вам дал смелость так разговаривать со мной?!

Короткими свистками пароход стал вызывать на нос матроса- промерить глубину. Долетел голос: "Есть наметка"...

- Это перекат, - Ливеровский отскочил от окна. - Готовьтесь, миссис Эсфирь... Бегу вниз...

В буфете цыганки пили вино и гладили по щекам профессора Родионова. Цыган с профессионально-загадочной улыбкой, склонясь над гитарой, перебирал струны.

Педоти спал за столом. Мистер Лимм, тараща глаза, слушал Хиврина:

- Понимаешь, мистер, у меня странный психоз: одновременно я люблю пять женщин, куда там - больше. Так, я пошел к доктору...

Лимм, едва ворочая языком: - Что же тебе сказал доктор?

- Доктор сказал: валяйте... Чудак какой-то... А ты знаешь - как меня любят в Эсесер? Как-то за ужином один нэпман в экстазе вынул вставной глаз и по - дарил мне: больше, говорит, у меня ничего не осталось...

- Я с ума сойду в этой стране, - с большим трудом выговорил Лимм.

Профессор вдруг вскочил, потянул за собой одну из цыганок, глядя не на нее, а куда-то в неопределенность расширенными глазами:

- Понял! Я понял Нину, я понял себя! Человека надо заслужить! Чем заслужить? - ты спросишь, цыганка... Интенсивным половым влечением, ответили вы... Бррр... Нет... Неутомимым желанием стать вместе с этим человеком более совершенным, более совершенным орудием творчества... Любить ее трудовые руки, любить ее светлый ум... Пусти, я должен ей сказать это... Впрочем, я ничего не скажу... Пой, пой мне, степная красавица... Под твои песни плакали великие поэты... Я нашел путь к человеку!

Цыган перебрал струны, махнул грифом гитары, цыганка повела плечами, запела диким низким голосом... В буфет вбежал Гусев:

- Все - наверх! - крикнул он резко. - Тащите американцев, не медлите ни минуты!.