Надо полагать, она угодила в точку. Гамо едва ли помнил подробности того вечера, а если что и помнил, то явно не достаточно, для того чтобы настаивать на своем обвинении. Правда, по причине крайнего раздражения и в силу дурного характера он рявкнул было и на жену, но леди Фиц Гамон привыкла к такого рода вспышкам, особого страха перед ними не испытывала и, если требовалось, умела окоротить муженька.

Уж конечно, она знает, что говорит. Кому же знать, как не ей? Это ведь не она напилась до одури за столом у лорда аббата. У нее голова болела не поутру, как у него, а вечером, и совсем по иной причине. Даже при помощи снадобья, которое дал ей добрый брат Кадфаэль, заснуть она смогла только хорошо заполночь, и все это время Элфгива оставалась с ней. У нее-то с памятью все в порядке. Эта Элфгива — самая настоящая распутница. Всем памятны ее шашни с беглым вилланом. Ясное дело, ее следует найти и примерно наказать за черную неблагодарность, так чтобы другим неповадно было, но напраслину на нее возводить нечего. Подсвечников она не крала.

Поиски Элфгивы Фиц Гамон, конечно же, наладил, однако, считая, что, изловив ее, все равно не вернет драгоценных подсвечников, стоивших куда больше какой-то там служанки, занимался ими без особого рвения. Оба его конюха в сопровождении доброй половины монастырских служек отправились в оба конца — к городу и в аббатское предместье — выспрашивать всех да каждого, не попадалась ли им навстречу одинокая молодая женщина. Проведя за этими расспросами целый день, они вернулись в аббатство с пустыми руками.

На следующее утро гости из Лидэйта, которых теперь стало на одного человека меньше, покинули аббатство. Леди Фиц Гамон, удобно устроившаяся за широкой спиной молодого конюха, и тут не удержалась от маленькой шалости — уже выезжая за ворота, она одарила брата Кадфаэля заговорщической улыбкой и даже помахала на прощание рукой, на миг оторвав ее от талии Мэйдока. Затем всадники скрылись за поворотом дороги.

Таким образом, ни самого Гамо, ни его супруги не было в церкви, когда брат Джордан по истечении указанных трех дней поведал собравшимся в храме братьям о чуде, каковое он сподобился лицезреть. Пред его очами в сиянии неземного света предстала во всем своем несказанном величии сама Пресвятая Дева Мария. Это она забрала подсвечники, что и не диво, ибо пожертвованы они были именно ей. И она повелела брату Джордану хранить тайну в течение трех дней — такова была ее воля.

Возможно, кое-кому из братии и по думалось, что подслеповатый старец принял за небесное видение обычную женщину из плоти и крови, но только сказать такое брату Джордану ни у кого не хватило духу. Тьма неотвратимо смыкалась вокруг него, и, если, перед тем как ослепнуть окончательно, старый монах узрел — пусть даже если ему только померещилось — божественный свет и испытал блаженство, память о котором пребудет с ним до последнего вздоха, — стоит ли разочаровывать беднягу?

Тем паче довольно скоро правота брата Джордана получила неожиданное подтверждение.

Сердобольные прихожане имели обыкновение оставлять пожертвования для нищих — еду, поношенную одежду, а иногда и мелкие деньги — у монастырской сторожки, на попечение привратника, передававшего затем эти дары брату Освальду. В то утро среди прочих вещей у ворот была оставлена с виду ничем не примечательная, но оказавшаяся поразительно тяжелой маленькая корзинка. Привратник не помнил, кто ее принес и когда, ибо поначалу ничем не выделил ее среди прочих подношений. Но когда корзинку открыли, брат Освальд, раздатчик милостыни, едва не онемел от изумления. Потрясенный и взволнованный, он со всех ног побежал к аббату Хериберту, дабы поделиться с ним нечаянной радостью. Корзинка была полна золотых монет! Более ста золотых — о столь щедром подношении никто в обители и мечтать не смел. Теперь брат Освальд мог не печалиться о судьбах толпившихся у ворот сирых и убогих: таких денег, ежели распорядиться ими с умом, должно было хватить на прокормление этих обездоленных до самой весны.