Перед тем как отправиться в лазарет, лодочник завернул пойманного днем лосося во влажную траву и оставил рыбину под вытащенной на берег перевернутой лодкой.

Мадог вышел за дверь, однако же вскоре вновь появился на пороге.

— Послушайте, тут у входа сидит какой-то паренек. Дожидается новостей о нашем утопленнике, и, как я понимаю, уже давно. Весь продрог и очень волнуется. Он просит разрешения войти и хотя бы взглянуть на недужного. Я, правда, сказал этому малому, что мастер Рид, скорее всего, проживет весь отпущенный ему Богом срок и самое худшее, что останется у него в напоминание о сегодняшнем неприятном событии, — вмятина на макушке, и посоветовал пареньку отправляться на боковую, потому как здесь от него все едино нет никакого проку. Но он не уходит. Не уходит, и весь сказ. Может, все-таки пустить его?

Брат Кадфаэль, справедливо полагавший, что чем меньше народу будет толкаться возле постели, тем лучше для больного, вышел за порог вместе с Мадогом, рассчитывая убедить неизвестного посетителя в преждевременности его прихода. На ступенях крыльца сидел Джэйкоб из Булдона — бледный, взъерошенный и изрядно продрогший, потому как вечер выдался прохладный. Чтобы хоть чуточку согреться, молодой человек, подтянув колени, обхватил себя руками. Завидя лодочника и монаха, он с надеждой поднял глаза и открыл рот, по-видимому намереваясь возобновить свои просьбы.

Мадог, проходя мимо, дружески похлопал Джэйкоба по плечу и, не задерживаясь, направился к сторожке. Плотный, приземистый, с широченными плечами и всклокоченной шевелюрой, он походил на пень могучего дуба.

— Лучше бы тебе, приятель, пойти в тепло, а то ведь совсем озябнешь, — сочувственно промолвил Кадфаэль. — И не переживай. Мастер Уильям непременно поправится. Но некоторое время он пробудет в беспамятстве, так что тебе нет никакого резона ни к нему рваться, ни здесь, на ступеньках, мерзнуть.

— Легко сказать, не переживай, — с искренним волнением отозвался Джэйкоб. — Я ведь просил его взять меня с собой. Говорил ему, что небезопасно ходить одному с такими деньжищами, что не худо иметь рядом надежного человека, но он и слушать меня не захотел. Сказал, что все это глупости и пустые страхи. Дескать, он, слава Богу, не первый год собирает для аббатства арендную плату и без меня знает что к чему. Всегда обходился без охраны и нынче обойдется. Ну а теперь… Сами видите, как оно обернулось. Может, я все-таки посижу у его постели, а? Ей-Богу, я буду молчать и ни чем его не потревожу… Сам-то он заговорил?

— Не заговорил, и не сможет говорить еще по меньшей мере несколько часов. Однако я сомневаюсь в том, что и после этого он много расскажет. А тебе там делать нечего. Здесь, в лазарете, возле него буду я — в случае чего помогу, да и брат Эдмунд под рукой. Чем меньше народу толчется возле больного, тем лучше для него.

— Ну, я все равно подожду еще немножечко, — обиженно пробормотал Джэйкоб и поплотнее подтянул колени.

— Гляди, дело хозяйское, — промолвил Кадфаэль, полагая, что холод и усталость рано или поздно вразумят молодого писца лучше всяких увещеваний, и удалился в лазарет, закрыв за собой дверь.

«Что ни говори, — размышлял монах, — а хорошо иметь такого преданного помощника. Глянешь на этого паренька, и сразу ясно, что напрасно Уильям поносит всю молодежь за мотовство и беспутство».

Впрочем, Джэйкоб оказался не единственным посетителем. Еще до полуночи в лазарет наведался и другой. Привратник тихонько приоткрыл дверь и, стараясь не потревожить больного, шепнул Кадфаэлю, что пришел сын мастера Уильяма.

— Парень спрашивает, как там его отец, и просит дозволения взглянуть на него.

Сержант к тому времени уже ушел. Кадфаэлю удалось убедить служителя закона в том, что сидеть в лазарете нет никакого проку, поскольку до утра Уильям все равно не очнется.