— Изволь, друг мой, — промолвил он вслух: — с теории перейдем на практику: я буду твоим ментором и повезу тебя по разным фабрикам и заводам. Дело только за платьем. Я предложил бы тебе один из моих европейских костюмов; но ты, вероятно, не захочешь явиться всенародно таким «скоморохом»?

— Ай, нет! избавь, пожалуйста.

— Так потерпи, пока портной сошьет тебе тунику и тогу.

— Не знаю, право, учитель, когда я рассчитаюсь с тобой: ты столько расходуешься на меня…

— Рассчитываться нам нечего: ты самим собою уже оплачиваешь мне все мои невеликие издержки.

Марк-Июний крепко пожал руку щедрого хозяина. — Нет, я не останусь у тебя в долгу.

Глава седьмая. Жизнь

Древний римский наряд, после тщательной примерки, был, наконец, готов. Живописный пурпуровый плащ, закинутый театрально через плечо, оказался удивительно к лицу молодому красавцу. Но на подбородке у него за это время успела вырасти темная щетина, а волосы на голове топорщились, и прежде чем показаться публике, Марк-Июний отдал себя в руки приглашённого в дом опытного парикмахера.

Усадив молодого человека перед зеркалом и накинув ему на плечи пудермантель, парикмахер засуетился вокруг него.

Помпеец не без подозрительности следил за движениями парикмахера, который стал взбивать кисточкою в мыльнице мыло. Древним римлянам наше пенистое мыло не было еще известно, и лицо, для облегчения бритья, они смазывали себе смоляным маслом (dropax). Но на нет и суда нет. Когда Марку-Июнию намылили щеки и подбородок, — он поморщился, но смолчал. Благополучно совершив над ним операцию братья, парикмахер подстриг ему волосы, прижег их в колечки, напомадил; потом ловко сорвал с него пудермантель и выразительным жестом показал, что все в исправности.

— И только-то? — спросил удивленный помпеец, оборачиваясь к профессору.

— Чего же тебе еще? — отозвался тот не менее удивленно.

— Как чего? А подровнять кожу пемзой, подвести брови, закруглить и окрасить ногти…

— Ну, уж не взыщи: у нас этого не полагается.

Марк-Июний пожал плечами: цивилизация, видно, не во всем пошла вперед, а кое в чем и поотстала.

— Так вели ему, по крайней мере, пустить мне кровь, — сказал он.

— Бог с тобой! Крови в тебе и так-то слишком мало.

— Но в мое время кровопускание считалось одним из лучших кровоочистительных средств…

— Современная медицина изверилась в этом средстве, от которого больше вреда, чем пользы.

Помпеец не возражал, но, видимо, не совсем убедился в непогрешимости новейшей медицины.

Ну, что ж, идем, — сказал он, драпируясь в свой плащ. — А утро-то какое!

Утро, в самом деле, было восхитительное апрельское. Еще спускаясь с лестницы, Марк-Июний с упоением вдыхал в себя свежее дуновение ветра с залива. Но не успели они еще выбраться на улицу, как на нижней площадке заступил им дорогу репортер «Трибуны» Баланцони.

— Lupus in fabula (Что волк в басне)! Наконец-то я поймал вас с поличным, signore direttore! И хоть бы цидулочкой, по обещанию, предупредили!

Скарамуцциа, озадаченный и смущенный, стал оправдываться тем, что наблюдения его не окончены и не подлежать еще огласке.

— Пустяки, пустяки! — перебил его Баланцони. — Раз вы с ним появляетесь на улице, он делается уже общим достоянием.

— Да кто выдал вам вообще, signore dottore, что мы — сегодня как раз выходим из дому? Ужели мой Антонио…

— Нет, ваш Антонио, к сожалению, неподкупен и нем, как рыба.