Однако вернусь к началу — к нашему первому дню в «сахарном» лагере. Корыта для кленового сока оказались прекрасными яслями, и у нас было вдоволь кукурузы, чтобы их наполнить. Я приказал сержанту Бауэрсу накормить моего мула, но он ответил, что пошел на войну не для того, чтобы нянчить мулов, а если я придерживаюсь иного мнения, он сейчас меня разубедит. Его слова показались мне нарушением субординации, но поскольку у меня было очень смутное понятие об армейских порядках, то я предпочел посмотреть на случившееся сквозь пальцы, отошел в сторону и отдал приказ Смиту, подручному кузнеца, накормить моего мула. Но он только растянул губы в той холодной саркастической усмешке, какой вас награждает лошадь, считающаяся семилетней, когда вы, приподняв ее верхнюю губу, убеждаетесь, что ей стукнуло все четырнадцать, и повернулся ко мне спиной. Тогда я отправился к капитану и спросил, не положен ли мне по военному уставу ординарец. Он ответил, что положен, но, поскольку в нашей войсковой части всего один ординарец, будет только справедливо, если он зачислит Бауэрса в свой штаб. Бауэре возразил, что не желает быть зачисленным ни в какие штабы, а если кто-нибудь захочет его заставить, то пусть попробует! После чего, разумеется, за неимением другого выхода пришлось это дело бросить.

Затем все дружно отказались стряпать — это было сочтено унизительным, — и мы остались без обеда. Остальные часы этого блаженного дня мы провели в полном безделье: кто дремал в тени деревьев, кто курил изготовленные из кукурузных початков трубки, болтая о своих возлюбленных и о войне, кто развлекался играми. К вечеру все почувствовали неимоверный голод, и чтобы как-то выйти из затруднения, все взялись за работу на равных основаниях, дружно собрали хворост, развели костры и приготовили ужин.

Потом некоторое время все шло гладко, пока не вспыхнула ссора между сержантом и капралом, потому что каждый утверждал, что его ранг выше. Никто из нас не знал истинного соотношения этих чинов, и Лаймен, чтобы прекратить споры, уравнял их обоих в правах. Командиру такого невежественного сброда приходится сталкиваться со множеством досадных и неприятных казусов, о которых и понятия не имеют офицеры регулярной армии. Однако скоро вокруг бивуачного, костра зазвучали песни и начались рассказы, снова воцарились мир и спокойствие; немного погодя мы разровняли кукурузу в углу амбара и улеглись на ней спать, предварительно привязав у дверей лошадь, чтобы она заржала, если кто-нибудь попытается проникнуть в амбар.

Каждое утро мы устраивали конные учения, а днем небольшими группами разъезжали по округе, навещали дочек окрестных фермеров, весело, как свойственно молодости, проводили время, получали приглашение к обеду или к ужину, а затем, счастливые и довольные, возвращались назад в лагерь.

Так текла наша жизнь, приятная и праздная, и некоторое время ничто ее не омрачало. И вдруг однажды явилось несколько фермеров с тревожными вестями. Они сообщили нам, что, по слухам, со стороны луга Хайда движутся вражеские силы. Эта весть поразила нас как громом и вызвала в наших рядах порядочное замешательство. Какое жестокое пробуждение после столь бездумного и безоблачного существования! Слухи были просто слухами, самыми неопределёнными; и мы, в полной растерянности, не знали, в каком же направлении нам отступать. Лаймен утверждал, что при столь неясных обстоятельствах отступать вообще не следует, но скоро понял, что, если он попробует настаивать, ему придется плохо, — в такую минуту отряд не потерпел бы неповиновения. Поэтому Лаймен уступил и созвал военный совет, который должен был состоять из него самого и остальных трех офицеров; но рядовые подняли по этому поводу такой шум, что пришлось разрешить им остаться, — поскольку они уже присутствовали на заседании и принимали в нем самое бурное участие, не давая никому из нас четверых раскрыть рот.