— Диорит, — поправил Шумилов.

— Ну да, диорит. Диоритовая статуэтка, значит. Ну так вот, госпожа Барклай мне, значит, говорит: утром точно знаю, что статуэтка стояла в шкафу, на обычном месте, а теперь нет её. Меня так что — то в сердце и торкнуло: мой шельмец пошарился, не иначе! Я разволновалась, Александре Васильевне, конечно, ничего не сказала, а сама в тот же день минутку улучила и домой побежала — с Ванькой, значит, потолковать, не брал ли он, каналья.

— И что же Ванька?

— Этот сыч, значит, буркалами своими бесстыжими хлопает и нагло мне заявляет: ничего, дескать, не знаю, и слыхом не слыхивал. Я ему говорю: «Ты рака за камень — то не заводи, задачка проще пареной репы, ведь никого же, кроме тебя, постороннего в квартире не было!», а он знай своё гнёт: «Знать не знаю….» Э — эх, бессовестный! И ведь глаза бесстыжие не лопнули. А только на другой день он опять ко мне пришёл, денежку сунул, долг, значит, возвернул, буквально на пару минут всего заскочил. Я так и не поняла — зачем приходил, с возвратом долга я его и не торопила. А вечером вызывает меня Александра Васильевна в кабинет и говорит… строго так говорит: " Евдокия, я знаю, что ты имеешь прямое отношение к пропаже статуэтки. Вещь очень дорогая, братом подаренная. Ей цены нет, три музея мне письма шлют — хотят купить. Я такого не прощаю, воров в моем доме не было и не будет. Неужели же я мало тебе платила и плохо с тобой обращалась?» Я как такие речи услыхала, сама не своя стала. Упала барыне в ноги, говорю, что, дескать, никогда за всю жизнь чужого не взяла. А она своё: «Знаю, что ты или кто — то через тебя, потому как после разговора с тобой статуэтку вернули — подложили в комод под белье, но её там точно вчера не было, я везде смотрела». Из шкафа, значит, пропала, а в комоде появилась… Ну, тут мне всё ясно стало. Невелика мудрость понять, для чего Ванька забегал на пару минут. Залилась я слезами и всё как есть барыне рассказала. Она выслушала, бранить не стала, даже с пониманием отнеслась. Клеветать на неё не стану, смилостивилась она. Да только сказала: «Верю, что всё так и было, как говоришь, но держать более в своём доме я тебя не смогу. Денег дам на первое время. А вот рекомендовать другим не стану, не обессудь.» Да оно и понятно — кто же захочет, чтобы вор в дом доступ имел.

Искренняя горечь слышалась в каждом слове прачки, и Шумилов верил каждому её слову, потому как в её тяжёлом рассказе всё шло от жизни — и сама канва довольно тривиальных событий, и то, как об этом говорилось.

— Да — а, — протянул задумчиво Шумилов, — невесёлая история. И что же было потом, когда сын узнал, что из — за него вам от хорошего места отказали?

Евдокия затеребила край платка и вздохнула.

— Думаете, раскаялся и меня пожалел? Как бы не так. Не таковская порода. Весь в папашку, порода Трембачовых вся такая, дурак на дураке сидит и дурнем погоняет! Он носом — то сопливым пошмыгал, да и говорит, дурак я, дескать, что статуэтку подкинул. Надо было себе оставить. Барыгам бы на Лиговке «сбросил» — хоть какой был бы прок. Ну и на барыню ругаться стал, дескать, карга старая, жить не даёт. Ему все жить не дают и я первая. Да что от него и ждать — то? Думала, вырастет сын, мне на старости лет подмога будет, опора в минуту немощи, а оно, видишь, как вышло — дармоед, пьяница, да матерщинник.