Одноногий майор, видимо, курил трубку и выбитый из неё пепел можно было видеть везде: на полу, столах, на подоконниках. Тряпка горничной не ходила здесь много лет; Шумилов не сомневался, что хозяин ест единственной вилкой из единственной тарелки, да и те не моет. В воздухе висел запах табака, приправленный каким — то отвратительным кислым ароматом: то ли гнили, то ли грязного белья, то ли разложившейся плоти. Может, артиллерийский майор пару лет назад пристрелил крысу и она до сих пор гниёт у него под диваном? Шумилов, считавший себя человеком в общем — то хладнокровным, почувствовал в этой квартире странное беспокойство: отсюда хотелось уйти как можно скорее, находиться здесь было крайне неприятно.
Они прошли коридором, в который выходили три комнаты. Двери в них были открыты и Шумилова неприятно поразило то обстоятельство, что во всех комнатах на окнах были задёрнуты шторы. Алексей Иванович слишком хорошо знал, что сие означает. Стремление закрывать шторами окна обычно проявляется в поведении людей двух типов: профессиональных преступников либо сумасшедших. Те и другие чувствуют себя гонимыми; но если преступник — уголовный или политический, неважно — на самом деле может быть объектом преследования, то сумасшедший живёт в мире им самим выдуманной погони. С точки зрения нормального человека и то, и другое одинаково плохо, поскольку может быть опасно для окружающих. При всём том, задёрнутые днём шторы косвенно могут свидетельствовать и ещё кое о чём: свои окна закрывает тот, кто любит подсматривать в чужие. Хотя в случае с майором Ганюком это, может быть, оказалось бы Шумилову на руку.
Они зашли в самую дальнюю от прихожей комнату, которая, судя по всему, служила отставному артиллеристу и спальней, и кабинетом, и столовой. На заваленном старыми журналами и газетами столе красовалась грязная тарелка с остатками каши и жареной печенью, что придавало царившему здесь зловонию новые, весьма богатые оттенки. Подле тарелки стояла складная подзорная труба — монокуляр военного образца. Ганюк сел в кресло подле стола и положил рядом с нею свой револьвер; неожиданно получился весьма своеобразный натюрморт.
— Так вы, значит, что — то там пишете? — спросил одноногий майор, уставившись в глаза Шумилову.
— Да, имею намерение написать серию очерков о преступности в Санкт — Петербурге. Сейчас вот работаю над очерком об убийстве Александры Мелешевич, она же Барклай.
— М — м… А я — то здесь при чём?
— Её сын живёт в бельэтаже напротив вас.
— Это к которому приходила полиция недавно? Видел — видел… — Ганюк одной рукой поднёс к глазам подзорную трубу, а другой чуть — чуть поддёрнул верёвку, намотанную на подлокотник кресла: штора — «маркиза» подле стола приподнялась на пару вершков и отставной майор деловито направил трубу в образовавшуюся щель.
Всё было ясно без слов. Герой осады Плевны продемонстрировал, как именно он следил за визитом полиции в квартиру Мелешевича. Однако, не доверяя ему полностью, Алексей Иванович решил лично оценить диспозицию: отодвинув край шторы, он выглянул в окно и убедился в том, что вид на интересующую его квартиру открывался действительно прекрасный. Ганюк жил прямо напротив и несколько выше Мелешевича, а потому жизнь соседа и в самом деле протекала у него на глазах.
— Правда, я не знал фамилии этого молодого человека, — майор осклабился. — Зато я знаю про него много чего другого. Вам это будет стоить двадцать рублей.
Майор был циником и не считал нужным скрывать это. Что ж, в каком — то смысле это даже облегчало задачу Шумилова.
— Я должен быть уверен, что ваш рассказ стоит этих денег. Двадцать рублей совсем не мелочь. — на самом деле Алексей Иванович был готов выложить означенную сумму немедленно, но это заставило бы майора думать, что он продешевил. |