– Я же пришел!

– Верно. Ты – пришел.

Подал Алеше руку. Пожатие взрослого, обремененного государственной властью человека, – награда.

Домой возвращался подпольщик Шумавцов, ни о чем не думая, все уже сделано. И вдруг – Толя Апатьев с мешком угля в тачке! Алеша не сбавил шага, но свернул в первый же переулок. Не мог он посмотреть Апатьеву в глаза, будто ничего не произошло.

Произошло. Прежнего Шумавцова на белом свете уже нет. Немцы пока далеко, а в Людинове партизаны, подпольщики…

Запнулся возле крыльца своего дома. Готов был повернуть, да через окошко на него посмотрела Дина.

Длинными сенями шел на ватных ногах. Два часа тому назад он был школьником, старшеклассником. Был сыном, внуком, братом, товарищем Толи Апатьева, другом футболистов. И всё – в прошлом. Даже на маму посмотреть страшно. Она ж не поймет: сын теперь совсем другой. Он человек, избранный государством вести против Гитлера секретную войну.

А у мамы оладушки.

– Поешь, пока теплые.

Алеша черпнул оладушком сметану.

– Слышишь? – испугалась мама.

– Что?

– Гремит.

Положил оладушек, вышел в огород. На краю земли и впрямь вроде бы поухивало. Мама тоже вышла из дома.

– Может, гроза?

– Это война, мама. Ка-но-на-да называется.

Шагнул в сад.

Мама ждала его на крыльце.

– Неужто в Людиново придут? Или все-таки отгонят?

Алеша смотрел на яблони. Для немцев, выходит, сажали.

– Оладушки у тебя вкусные. Пойду поем.

Ел, чтоб только маме в глаза не смотреть.

– Мы немчуру все равно побьем. Били поляков, били французов. Немцев тоже били. На Чудском озере.

Мама охнула:

– Лешенька! Уж очень страшно. От Людинова до Калуги – сто восемьдесят километров и от Калуги до Москвы – тоже сто восемьдесят.

– Километрики, мама, дорого будут немцам стоить.

– Что нам немцы. О Паше сердце болит. Сколько уже полегло! Сколько еще ляжет…

– За Родину умирать не страшно.

– Молчи! – вскрикнула мама. – Не страшно ему… Матерям страшно! Матерям, нарожавшим наш народ. Дай тебе ружье, бегом побежишь стрелять. А пушки землю рвут вместе с людьми. Кто останется с твоей матерью, чтоб защитить ее? А у нее на руках трое.

Алеша опустил голову:

– Прости, мамочка.

Опустил руки, опустил плечи.

– Ты меня прости.

Машина подъехала к дому. Отец – большой, решительный.

– Оладьи? – Ополоснул руки, сел за стол. – Поем, и на завод. Оборудование будем отправлять. Завтра начнем эвакуацию людей. Где малые?

– Татьяне Дмитриевне помогают сад убирать. Хотеевой. Татьяну поварихой взяли в истребительный батальон.

– Ты, Ксения Алексеевна, тоже времени даром не теряй, собирайся, но умно собирайся. Бери самое необходимое. Наш эшелон последний, но будь готовой к отъезду уже через день, а еще вернее будет, что и через час.

Поел, выпил кружку молока, и с оладушком в руке – к дверям. Остановился перед Алешей:

– Совсем тебя не вижу. Как наш Павел-то, Господи!

Впервые у отца этакое с языка сорвалось, Бога вспомнил. Павел то ли в Кирове, то ли под Брянском, а война от Брянска уж очень близко.

Учеба

Утром за Алешей машина заехала, в машине Григорий Иванович Сазонкин – заводской человек. Контролер ОТК, великий изобретатель.

– Ксения! Алешу на завод беру.