Они провели у Фрэнсис и Джеймса одну ночь. Это была последняя неделя перед Рождеством, но так как, кроме посещения церкви, публичное празднование было теперь запрещено, казалось, не было смысла задерживаться. Не будет двенадцати праздничных дней, не будет ни актеров, ни танцев, ни рождественского пирога, ни цветов омелы, ни шуток. «Даже в моем несчастливом детстве Рождество всегда было прекрасным празником, — подумала Генриетта, когда они с Дэниелом покинули Элликот-Парк ранним холодным утром. — Будет ли у нынешних детей возможность сохранить подобные воспоминания?»

Лондон встретил их странной атмосферой, сильно отличающейся от той, что помнила Генриетта. В морозном воздухе почти физически ощущалась какая-то опасность, и весь город, казалось, дышал ею, ожидая не просто чего-то неприятного, но ужасного. Люди, кутаясь в плащи от пронизывающего ветра, сновали туда-сюда по заваленным отбросами узким лондонским улочкам. Генриетте казалось, что они избегают смотреть друг другу в глаза, опуская головы и глядя себе под ноги. Был ли это стыд или страх, поселившийся в городе, где судили короля Англии?

— Где мы остановимся? — спросила Генриетта, когда они проезжали по незнакомым улицам.

— На квартире близ церкви Святого Павла, — ответил Дэниел. — Нам надо поселиться как можно ближе к Чипсайду и к господину Филберту, так как мне представляется, что мы проведем много времени в его обществе. — Дэниел искоса взглянул на Генриетту. — Вот что, Гэрри. Ты не должна покидать дом без моего разрешения и сопровождения. Понятно?

Генриетта нахмурилась. Раньше он никогда так строго не ограничивал ее передвижение, и в ней заговорило старое чувство непокорности.

— Почему?

— Воздух пропитан насилием, — мрачно сказал Дэниел. — И не говори, что ты сама этого не чувствуешь. Люди стали ненадежными, они злы, так как в головах у них сумятица. Я не хочу рисковать, отпуская тебя одну.

Гэрри молчала, потому что не могла отрицать бесспорность его доводов, однако подчинилась весьма неохотно, так как запрет мог очень помешать ей в каком-нибудь непредвиденном случае. К счастью, Дэниел воспринял ее молчание как согласие и не потребовал словесного обещания. Они свернули с Чипсайда на Патерностер-роуд, затем проехали вниз по узкой улочке, дома на которой стояли так близко друг к другу, что жители верхних этажей могли через улицу пожать друг другу руки.

— Вот мы и прибыли. — Дэниел остановился где-то в середине улицы, перед обитой железом дверью в оштукатуренной стене дома. Крыльцо было чисто вымыто, застекленные окна сверкали, и даже мостовая перед крыльцом была подметена.

— Здесь живет моя старая кормилица, — сказал Дэниел с улыбкой. — Она вышла замуж за конюха, и они построили дом в Лондоне. Когда бы я ни приехал в столицу, у них меня всегда ждут комната и радушный прием. — Он соскочил с лошади и постучал в дверь большим медным дверным кольцом, которое, безусловно, являлось гордостью хозяйки.

Серое уныние раннего вечера мгновенно рассеялось, когда открылась дверь. Маленькая и хрупкая, словно воробышек, женщина выглянула наружу и, увидев гостя, весело защебетала от радости. Дэниел, смеясь; легко поднял ее и крепко обнял. Генриетте показалось, что женщина целиком исчезла в его объятиях, но ее возбужденное щебетание не умолкало.

— Доркас, моя дорогая Доркас! — воскликнул Дэниел. — Ты никак не вырастешь. Посмотри, кого я тебе привез.

Генриетта уже слезла со своей лошади и теперь вышла вперед. Дэниел взял ее за руку.

— Это моя жена. Генриетта, это Доркас, которая, как никто другой, знает обо мне очень много ужасных вещей.

— Это не так, сэр Дэниел. Вы были ангельским ребенком, — воскликнула хрупкая женщина, приседая перед Генриеттой и внимательно разглядывая ее острыми, ярко-голубыми глазами, взгляд которых показался молодой женщине настороженным.