— Давай уйдем.

Дэниел молча посмотрел в большие испуганные глаза жены, в ее лицо, искаженное тревогой, с остатками синяка, который поставил ей сэр Джеральд.

— Пожалуйста, — настойчиво попросила Генриетта, снова дернув его за руку. — Давай сейчас же уйдем. У меня ужасно разболелась голова.

В его глазах вспыхнуло беспокойство.

— Что причиняет тебе боль, моя фея? Тебя не тошнит?

— О, нет, — поспешно сказала она. — Это, вероятно, от ветра. Но я очень хочу домой. Если Доркас приготовит какое-нибудь снадобье для моей головы, мне станет легче.

— Хорошо. Во всяком случае, здесь нам больше нечего делать. — В его голосе звучала горечь, но он решительно направился к боковой улочке, крепко держа Генриетту за руку.

Толпа расступалась перед ними, хотя настроение у людей было очень мрачное. Тут и там вспыхивали потасовки. В воздухе пролетел камень, с треском ударившись о мостовую у ног Генриетты, отчего она испуганно отскочила назад. Дэниел еще крепче сжал ее руку.

— На улицах очень опасно, — пробормотал он. — И не время женщине находиться вне дома.

— Но я же не одна такая, — возразила Генриетта, указывая на толпу.

— Большинство из этих женщин, похоже, способны постоять за себя, — сказал он, так резко ускоряя шаг, что Гэрри вынуждена была перейти на бег, чтобы поспевать за ним. Его свободная рука покоилась на рукоятке меча, а глаза внимательно следили за происходящим вокруг.

Оглядевшись, Гэрри увидела мрачные, суровые лица женщин в грубых деревянных башмаках и сильно поношенных плащах из дешевой ткани. Многие из них вели за собой маленьких детей или несли их на руках. Внешний вид мужчин, шедших с ними, говорил о тяжелом труде и бедности. На их лицах не было даже проблеска надежды. Может быть, это и есть лицо народа, одобрявшего убийство своего короля? Или они просто считали это событием, не имевшим к ним никакого отношения, событием, за которое отвечали власть имущие, ведающие, что творят?

Генриетте хотелось поговорить об этом с Дэниелом, но она не решилась, побоявшись разбередить его душевные раны, а когда они добрались до дома, ей не представился удобный случай для серьезного или какого-либо другого разговора. Попытка уверить мужа, что ее головная боль чудесным образом исчезла, была встречена недоверчивым взглядом. Ей пришлось подчиниться — лечь в постель и принять снадобье, приготовленное Доркас. Оно содержало и отвар мака, отчего Генриетта крепко уснула задолго до ужина и продолжала спать, когда Дэниел наконец тоже лег и лежал без сна с тяжелым сердцем, глядя в темноту, изо всех сил стараясь подчинить свои убеждения жизненно важной необходимости сохранить владения и семью.

В течение следующих нескольких дней, казалось, он полностью ушел в себя. Генриетта стремилась вывести его из глубокой задумчивости музыкой и разговорами, ласками своих нежных рук в большой постели, а когда все оказалось напрасным, попыталась уговорить мужа вернуться в Кент. Члены комиссии согласились снизить контрибуцию на тысячу фунтов, и теперь его ничто больше не удерживало в городе, но Дэниел никак не мог покинуть Лондон. Создавалось впечатление, что он считал своим долгом быть рядом с королем, за которого сражался всю свою жизнь, пока топор не положит конец этому союзу.

Тридцатого января, на рассвете, Дэниел молча поднялся, оделся и также молча спустился по лестнице к входной двери. Генриетта бросилась за ним, возясь с крючками и пуговицами своего костюма для верховой езды.

— Я поеду с тобой.

— Нет, не поедешь! — Дэниел произнес это с такой яростью, которая особенно потрясла ее после столь продолжительного молчания. — Ты будешь находиться здесь, пока я не вернусь. — Дверь открылась, и в холл ворвался сырой, холодный воздух. Дэниел ушел.