Илайа Мэй глубоко вздохнула:

– Я знаю англичан. Честь их семьи значит для них больше, чем для всех остальных на белом свете. Разумно ли просить так много, Вирджиния? Разве нельзя удовлетвориться тем, что уже является чудом: ты влюбилась в собственного мужа, а он влюбился в тебя?

– Как смогу я жить с ним и мучиться день за днем и ночь за ночью от мыслей, что единственное, что он хотел от меня, – это мое тело? – ответила Вирджиния. – Я отдалась ему по доброй воле. Я уступила ему потому, что люблю его, и потому, что каждая жилка во мне трепещет от его прикосновений, от его желания. Но моя любовь к нему глубже этого, и я не могу удовлетвориться второй ролью.

Илайа Мэй всплеснула руками.

– О, моя дорогая, ты играешь сердцами! – предостерегла она. – Ты просишь слишком многого – возможно, больше, чем представляешь. Твой муж является сегодня частью общества, в котором его воспитывали и растили. Эти представления внедряли в него с раннего детства: он сам всего лишь звено в длинной цепи Риллов, протянувшейся в глубь истории. Его учили, что его предки приносили жертвы во имя тех идеалов, в которые верили. Они уходили воевать, когда могли остаться дома; они заключали глубоко продуманные браки, чтобы расширить свое поместье. Основной их целью являлось обеспечение продолжения рода, и всякий, кто не повиновался строгому кодексу, который они установили для себя, являлся не только отщепенцем или злодеем, но предателем всего того, во имя чего они приносили жертвы.

– Я знаю все это, – с горячностью согласилась Вирджиния. – Неужели ты думаешь, что я не находила этих слов на каждой странице семейной истории? Я видела это на лицах предков Себастьяна, глядевших на меня с портретов в картинной галерее и на лестнице. Возможно, ты права! Возможно, семья значит намного больше для Себастьяна, чем для другого человека. В таком случае, когда он приедет сюда искать меня, скажи ему, что я умерла, так как умрет мое сердце!

– И не жди, что я скажу так, – запротестовала Илайа Мэй.

– Ты и не солжешь, – возразила Вирджиния, – так как без него я не хочу жить. Если только ради этого ты вернула меня к жизни, дорогая тетя, тогда мое единственное желание, чтобы ты разрешила мне умереть!

В последующие дни Илайа Мэй имела возможность убедиться, как отчаянно страдает Вирджиния. Она почти совсем перестала есть, и ее тетя видела, как поздно ночью племянница бродит по комнате или спускается вниз с наступлением рассвета. Она садилась в кресло-качалку на веранде, глядя в сад, на поля, протянувшиеся до самого леса.

Казалось, что только в лесу, под прохладой зеленой листвы, которая защищала от полуденного солнца, находила Вирджиния какое-то успокоение. Как догадывалась Илайа Мэй, эти леса чем-то напоминали ей Англию.

Глядя сейчас на Вирджинию, бродившую по саду, Илайа Мэй отметила, что та страшно похудела после своего возвращения и уже напоминает ту еле живую девушку, которая лежала месяц за месяцем ни живая ни мертвая, находясь в сумеречном мире, куда никто не имел доступа.

– Проклятый мужчина! – вновь повторила Илайа Мэй, возвращаясь через дом в кухню.

В тот момент, когда она подняла скалку, чтобы продолжить работу, она услышала ржание лошадей и стук копыт. Выглянув из окна, она увидела каре– ту, запряженную двумя лошадьми, которая быстро приближалась к дому, поднимая при этом облако пыли.