Паспорт, как заверял Кудеяр, абсолютно надежен. Мало того – весьма полезен, учитывая, что болгарский князь, бывший австрийский гусар еще в бытность его принцем Кобургским, находится в крайне сердечной связи с Шенбрунном, а потому и подданные его пользуются в Австро-Венгрии надлежащим уважением, или, выражаясь на старинный манер, должным решпектом. И вряд ли выпадет случай, когда кто-то устроит самозванному болгарину экзамен на знание родного языка. В конце-то концов, болгарского языка не знает сам князь Фердинанд, и господин Трайков, может оказаться, еще в раннем детстве был вывезен родителями за пределы отчизны, а оттого, к некоторому стыду своему, совершенно не владеет тем благозвучным наречием, на коем только и общались его предки…

Надо полагать, Кудеяру виднее. Вряд ли в его намерения входит привлекать к своим друзьям внимание полиции, а потому Сабинин за эти две недели уже как-то приноровился в разговорах со здешними жителями небрежно упоминать, если возникала надобность, о своем болгарском подданстве. Благо других болгар на горизонте пока что не объявлялось…

Проводив взглядом уезжавшую вдаль конницу, он повернулся к воротам и обнаружил, что был не единственным, кого привлекло прохождение эскадрона. Конечно же, герр Обердорф, сутулясь и опираясь на сучковатую палку, печально взирал в том же направлении.

Колоритнейший был старикашка, один из последних ландскнехтов того столетия, когда ландскнехты, в общем, стали вымирать, иначе говоря, века девятнадцатого. Неисповедимыми судьбами этот чистейших кровей австрияк угодил в ряды прусской пехоты, с которой проделал датский поход, где заслужил два солдатских крестика, один за храбрость, а второй, гораздо более редкий, за десант на остров Альсен, а также медаль в честь австро-прусского боевого единения. Потом он оказался-таки в армии родной державы, на сей раз в кавалерии, каковая была разбита под Кёнигрецем (за что, понятное дело, ни крестами, ни медалями не награждали). Один бог ведает, что там шептала молодому Обердорфу его непоседливая душа, но несколькими годами позже он опять появился в шеренгах пруссаков, колошмативших на сей раз французов под Седаном, – и вновь удостоился бронзовой медали. Потом опять была Австрия, долгая служба мирного времени и в конце концов прозябание в роли старшего дворника доходного дома. На деле старик к несению какой бы то ни было службы был уже решительно неспособен по причине дряхлости; владелец дома, совершенно как его русские собратья, попросту находил особый шик в том, что по двору его владения ковыляет увешанный регалиями ветеран. Так престарелый герр и доживал век – с австрийским военным пенсионом и прусскими наградами.

Вот с кем Сабинин охотно бы поговорил – как-никак это был живой свидетель и участник тех славных сражений, о которых доводилось лишь читать в серьезных трудах военных теоретиков. Однако он, заезжий болгарин, никак не мог показывать перед стариком свое очень уж близкое знакомство с военным делом и военной историей – откуда оно у вечного студента, повесы не без некоторых средств, до сих пор так и не пристроенного к серьезному делу? Увы…

Он полуотвернулся от проезжей части и, лениво ковыряя концом трости щель меж плоскими булыжниками, краем глаза наблюдал, как престарелый здешний цербер беседует с почтальоном в форменном австрийском кивере. По этому почтальону вполне можно было сверять часы изо дня в день, вот что значит немецкий порядок, хотя австрияки, если беспристрастно разобраться, немцы вроде как бы и второсортные. Особенно это касается их наречия под названием «хохдейч». Сабинин не сразу и смог понимать старика Обердорфа, но помаленьку наладилось…

Точно рассчитав момент, когда Обердорф, церемонным кивком распрощавшись с почтальоном, поплетется к воротам, Сабинин двинулся ему навстречу, и они столкнулись нос к носу словно бы невзначай – по крайней мере старик именно в случайность и должен был верить…

– О, герр Трайкофф… Вам, кстати, письмо.