Тут полковник Никоненко вдруг перестал болтать, поднялся, очень высокий, почти как Владимир Береговой, рывком выдернул из-за спины стул и поставил перед Митрофановой.

У него были очень внимательные и очень темные глаза.

Пожалуй, если б не Поливанова, веселившаяся рядом, Катя бы его испугалась.

– Это я про того Бурана толкую, – продолжал необыкновенный полковник, вернувшись на свое место и опять по-бабьи подпершись ладонью, – который старого Бурана родный сын. Старый-то Буран уж давно издох, но пожил, надо сказать, знатно! Четырнадцать годков с половиной прожил старый-то Буран и помер, когда соседскую суку Альму… того… оприходовал. Прям на ней и помер!..

Поливанова хохотала в голос, а полковник был торжественен и немного печален.

– Вот нового Бурана, Альмы сынка, в честь отца и назвали! В честь отца и беспримерной жизни его и смерти, достойной каждого настоящего мужчины.

– Анискин, – объявила Поливанова, как бы призывая подругу разделить ее восторг, – я ж тебе говорю, Анискин!

– Так что сам я на пенсию, на пенсию выхожу! – И полковник длинно вздохнул. – Стар стал и немощен. Не гожусь в дело.

На вид ему было лет тридцать восемь.

– Половлю рыбку, летом в Астрахань с мужиками подамся, а к осени устроюсь вратарем куда-нибудь, авось возьмут. Мань, там, в издательстве вашем, вратари не нужны, не знаешь?..

– Почему вратарем? – не утерпела Митрофанова.

– А кем же еще?

– Вы… спортом занимаетесь?

– Он говорит, что будет охранником на воротах, – перевела Поливанова с удовольствием, – то есть вратарем!.. Ну что? Закончил свое сканирование?

– Да тебя чего сканировать, жаль моя!.. Сидела ты дома, как пить-дать, ахинею свою писала, когда подруга твоя на пороге нарисовалась…

– А вот и не писала я ахинею!

– Значит, в окно глядела, вся в печали! А в печали ты пребывала, потому что приложил тебя сегодня кто-то. Серьезно, между прочим, приложил!

Тут вдруг полковник заговорил совершенно иным тоном, как будто в раздолбанном вертящемся кресле на его месте появился новый человек, деловой, раздраженный и недовольный. Митрофанова уставилась на него – нет, на вид все тот же!..

– А я тебе сто раз говорил – найми охранника! Говорил? Или не говорил?

– Игорек…

– Не Игорек, а ваше высокоблагородие! Лезешь вечно незнамо куда, и тебя каждая собака в лицо знает!.. А ненормальных пруд пруди! Где тебя хоть приложили-то?

– В книжном магазине «Москва».

Тут он удивился:

– Чего это они недоглядели?..

– Ты мне лучше скажи, ваше высокоблагородие, а ты откуда знаешь, что меня сегодня… приложили?..

Он махнул рукой:

– Царапина за ухом, свежая совсем. Когда я тебя щупал, ты за бок схватилась и поморщилась, больно я тебе сделал. И очки на одну сторону скособочились, а поменять ты их не догадалась, конечно. Если б вчера приложили, ты бы утром на себя в зеркало посмотрела и увидела очки скособоченные!.. А сегодня тебе среди дня в зеркало смотреть резону не было – ты утром уже это делала, чего там опять рассматривать! Я же тебя всю жизнь знаю!

Тут он повернулся к Митрофановой и объяснил, опять поменяв тон:

– Манин дедушка в Сафонове домик держал. Как раз через улицу от нашего. Манин-то дед ученый инженер был, а мой-то все больше плотник. И моя бабушка Женя Маниной бабушке Антонине Федоровне по дому помогала, когда Маня только родилась и в коляске в палисаднике спала. Помню, марлицей такой ее занавешивали от комаров, а мне все интересно было, что там такое! Я тогда еще не знал, что это Маня!.. Ну, и потом тоже!.. Так что мы с ней, считайте, с рождения вместе. – Он вздохнул, как бы отдавая должное ностальгическим воспоминаниям.