И я продолжала читать, хоть и много кашляла по утрам и по ночам...

Иногда Иван Матвеич заставлял меня играть на фортепиано. Но музыка действовала усыпительно на его нервы. Глаза его тотчас закрывались, голова мерно опускалась, и только изредка слышалось: "C'est du Steibelt, n'est-ce pas? Jouez moi du Steibelt"3. Иван Матвеич считал Штейбельта великим гением, умевшим победить в себе "la grossiere lourdeur des Allemands"1, и упрекал его в одном: trop de fougue! trop d'imagination!.."5 КогдажеИван Матвеич замечал, 'что я уставала за фортепиано, он предлагал мне "du cachou de Bologne"6. Так шли дни за днями...

И вот в одну ночь- незабвенную ночь! -страшное несчастие меня поразило. Моя матушка скончалась почти внезапно. Мне только что минуло пятнадцать лет. О, какое это было горе, каким злым вихрем оно налетело на меня! Как запугала меня эта первая встреча со смертию! Бедная моя матушка! Странные были наши отношения: мы обе страстно любили друг друга... страстно и безнадежно; мы обе словно хранили и скрывали от самих себя общую нам тайну, упорно молчали о ней, хотя знали, знали все, что происходило в глубине сердец наших! Даже о прошедшем, о раннем своем прошедшем, матушка со мной не говорила и никогда не жаловалась словами, хотя все существо ее было одна немая жалоба! Мы избегали всякого несколько серьезного разговора. Ах! я все надеялась, что придет час, и она выскажется наконец, и я выскажусь, и легче станет нам... Но заботы ежедневные, нерешительный и робкий нрав, болезни, присутствие г. Ратча, а главное: этот вечный вопрос "к чему?" и это неуло

1 Вы не знаете, сколько сил в молодом возрасте (франц.). ,

2 Вы бредите, мой дорогой, у Командора нет зубов, и он плюется на каждом слове. Я люблю молодые голоса (франц.).

3 Это из Штейбельта, не правда ли? Сыграйте мне Штейбельта! (франц.) * Грубую тяжеловесность немцев (франц.). s Слишком много пыла! слишком много воображения!.. (франц.) " Болонского желудочного бальзама (франц.).

вимое, беспрерывное утекание времени, жизни... Кончилось все громовым ударом, и не только тех слов, которые бы разрешили нашу тайну, даже обычных предсмертных прощании мне не пришлось услышать от моей матушки! Только и осталось у меня в памяти что восклицание г. Ратча: "Сусанна Ивановна, извольте идти, мать вас благословить желает!", а потом бледная рука из-под тяжелого одеяла, дыхание мучительное, закатившийся глаз... О, довольно! довольно!

С каким ужасом, с каким негодованием, с каким тоскливым любопытством я на следующий день и в день похорон смотрела на лицо моего отца... да, моего отца! в шкатулке покойницы, нашлись его письма. Мне показалось, что он побледнел немного и осунулся... а впрочем, нет! Ничего не шевельнулось в этой каменной душе. Точно так же, как и прежде, позвал он меня спустя неделю в кабинет; точно тем же голосом попросил читать:

"Si vous le voulez bien, les observations sur L'histoire de France de Mably, a la page 74... la, ou nous avons ete interrompus" 1. И даже портрета матушки он не велел вынести! Правда, отпуская меня, он подозвал меня к себе и, дав вторично поцеловать свою руку, промолвил: "Suzanne, la mort de votre mere vous a privee de votre appui naturel; mais vous pourrez toujours compter sur ma protection"2, но тотчас же слегка пихнул меня в плечо другою рукой и, с обычным своим завастриванием губ, прибавил:

"Allez, mon enfant"3. Я хотела было закричать ему: "Да ведь вы мой отец!", но я ничего не сказала и вышла.

На другое утро, рано, я пошла на кладбище. Май месяц стоял тогда во всей красе цветов и листьев, и долго я сидела на свежей могиле. Я не плакала, не грустила; у меня одно вертелось в голове: "Слышишь, мама? Он хочет и мне оказывать покровительство!" И мне казалось, что мать моя не должна была оскорбиться тою усмешкой, которая невольно просилась мне на губы.