— А нафка мина, — отмахивалась она каждый раз, когда я приставал к ней с расспросами.

Став постарше, движимый любопытством, я обратился ко всем своим отцам и, по обыкновению, получил три разных ответа. Моше Рабинович рассказал мне, что мама когда-то работала на винном заводе в Ришон ле-Ционе. «Там-то она и пристрастилась к траппе», — ухмыльнулся он.

Сойхер Глоберман, у которого, по собственному выражению, были «глаза и уши по всей стране», поведал мне, что родители моей матери наотрез отказались приехать в Израиль, прослышав, чем она тут занимается. Когда же я настойчиво потребовал объяснений, Глоберман заявил, что мужчине не к лицу копаться в прошлом своей матери.

— Что бы ни происходило между ног госпожи Юдит до того, как оттуда появилась на свет твоя персона, Зейде, это тебя не касается, и знать тебе об этом ни к чему. И точка! — отрезал он в своей обычной грубоватой манере, которая меня, впрочем, уже не обижала.

Яаков Шейнфельд, жертва несчастной любви к моей матери, в ответ на мой вопрос лишь покачал головой.

— Юдит Рабиновича спустилась ко мне с неба и туда же ушла от меня, — он сопроводил сказанное круговыми движениями рук, и шрам, пролегавший по его лбу, побагровел, как бывало всякий раз, когда Шейнфельд бледнел. — Ты еще очень мал, майн кинд, но когда поврослеешь, то поймешь, что в любви есть свои правила. Будет лучше, если папа обучит тебя всем этим премудростям, чтобы потом самому не пришлось страдать из-за разбитого сердца. Иначе зачем ребенку отец? Для того, чтобы тот учился на папиных болячках, а не на своих собственных… И зачем все мы, дети Израилевы, зовем Яакова отцом нашим? Для того, чтобы извлекать лейках из его любви. Мало чего тебе люди наговорят! Первым делом расскажут, что это танец для двоих. Неправда, Зейде! Это для того, чтобы изрядно ненавидеть, нужны двое, а для любви достаточно одного человека. Помнишь, я рассказывал тебе о том, что можно полюбить женщину из-за одной-единственной мелочи, скажем, голубых глаз? Однажды придет к тебе какой-нибудь еврей-умник и скажет: «Зейде, ты влюблен в глаза, но жить-то тебе придется и со всеми остальными частями». Нет, Зейде! Если ты полюбишь глаза, то и жить тебе с глазами, а вся остальная женщина вроде как шкаф для платья…

Яаков встретился со мной глазами и, прочитав в моем взгляде недоумение, отвернулся.

— В этих делах Бог наш тоже не очень-то разбирается. В чем он знает толк, так это в одиночестве, а в любви — видишь… Господь единый, понимаешь? Сидит себе на небе один-одинешенек, ни друзей у него, ни врагов… И что самое ужасное — нет рядом с ним женщины. Наш еврейский Бог всего-навсего сходит с ума от одиночества и не дает людям покоя. Как нас только не называет, и блудницей, и девой, и невестой, и другими дурацкими прозвищами, которыми мужчина зовет женщину. Но ведь она — всего лишь женщина, плоть и кровь… Как жаль, что только теперь я понимаю все эти вещи. Ведь знай я тогда, что в любви важен разум, а не сердце, важны правила, а не сумасбродные мечтания, быть может, моя жизнь сложилась бы удачнее…

Но понимать, Зейде, это одно, а преуспеть — это уже совсем другое дело. Для того чтобы мужчина смог добиться взаимности от женщины, той единственной, о которой он мечтает, кто-то сверху должен управлять целым миром, в котором каждый винтик и пружинка должны прийти в движение и встать на свои места. Ничего не происходит само по себе, мой мальчик, и если кто-то здесь, в Израиле, утонет, то это для того, чтобы кто-то в Америке… ну, скажем, выиграл в карты. А иногда грозовая туча плывет сюда по небу из самой Европы только для того, чтобы здесь мужчина и женщина, спасаясь от дождя, оказались вместе в ненастную ночь. И если кто-то кончает с собой, Зейде, значит, кому-то другому это было необходимо.