Я каждый раз садилась на трамвай и ехала в сторону больницы. Мне еще требовались упражнения для ноги, да и Ольга по-прежнему там лежала. С каждым днем ее выдуманные болезни принимали все более конкретный облик. Ее глаза все сильнее проваливались, ей нужно было все больше времени, чтобы подняться. Пробелы в ее памяти становились все обширней. Я делала вид, будто не замечаю, что наши с ней игры не клеятся. Я позволяла ей всегда начинать первой. Я разрешала ей жулить.

— Моцарт.

— Тутанхамон.

— Че Гевара.

— Ольга, имя должно быть на «н».

Она смяла пальцами один из тюльпанов в букете, который передала для нее Софи. Ее брови, обычно вздернутые, сошлись на переносице, образовав глубокую морщину.

— Начнем с начала, — сказала я. — Мартин Лютер Кинг.

— Грюйер, — пробормотала она после долгого молчания, не отрывая взгляда от цветов.

— Ольга, но ведь это же сыр! — возразила я чуть громче, чем хотелось бы.

— Нет, это у меня сырная башка, Магда.

Она скрестила с моим взгляд своих ярко-голубых глаз, и все слова стали лишними.

— Этой ночью ко мне приходил наш Сва. На нем была свежая сорочка, он плеснул мне в стакан немного антверпенского ликера, как раз тут, на этом месте, возле моей кровати. Он хорошо выглядел, я всегда первым делом смотрю, как он выглядит.

Она несколько раз сглотнула.

— Вы с ним о чем-нибудь говорили?

— Он сказал, что пора переходить на пончики. И еще на пирожки с яблоками. Я с ним согласилась.

Комок в горле мешал ей говорить — об этом свидетельствовал легкий румянец, покрывавший ее щеки и шею.

— Бери коляску, поедем курить, — наконец произнесла она.

Я помогла ей пересесть в инвалидное кресло и выкатила его в коридор. На лужайке перед зданием больницы мы стали смотреть на больных и на проносящиеся мимо машины. Я все думала, что бы ей сказать: что-нибудь человечное, что-то такое, чтобы она почувствовала, что я ее понимаю. Но машины все неслись и неслись, а больные все сидели и сидели.

— Мне еще нужно за хлебом, — сказала она после долгой паузы.

— Значит, пойдем за хлебом, — отозвалась я, потому что хотела побыть с ней подольше и еще потому, что не решалась сказать, что хлеба и так хватает. Потому что ей хотелось в город. И мне тоже.

Я какое-то время избегала центра города, болталась по окраинам, как прилипают крупинки сахара к краям коктейльного стакана. Но в тот день я втолкнула Ольгино кресло в двенадцатый трамвай, уже зная, на какой остановке мы сойдем. Мы будем двигаться в сторону центра, но спешить нам необязательно. Приятно было видеть, как она едет в трамвае: сдвинув колени и глядя в окно, старая девчушка, старавшаяся охватить взглядом всю улицу. Ее взгляд перебегал туда-сюда и задерживался лишь на палатках с картошкой фри.

Какой-то вежливый пассажир помог нам выйти из трамвая. Был такой особенный день, когда даже первый встречный пассажир старается показать себя с лучшей стороны. Возможно, солнце и голые ножки были причиной того, что люди на улице друг другу улыбались. Впервые за долгое время у меня возникло чувство, которое можно назвать мечтой о мюзикле: радостное, слегка безмозглое стремление говорить с ближними на языке арий, петь хором о том, что все не так уж страшно, подтвердить это «каденцией» из абсолютно синхронных танцевальных па, которая завершилась бы общим гигантским прыжком или шпагатом. И разумеется, все вместе: официанты, таксисты, рабочие на лесах, бабульки и дедульки, продавщицы, сельские сумасшедшие и транспортные регулировщики.