Ко всему прочему выявились факты воровства. Мама тоже страдала, но, верная идеалу железной леди, вида не показывала. Она мирилась с папиными запоями. Я вот думаю, это, наверное, плохо… – Маргарита задумалась.

– Вы предпочли бы решительное выяснение отношений?

– Да. Подрались бы, надавали бы друг другу пощечин, наговорили бы обидных слов, а потом помирились…

– Значит, вы отдаете предпочтение мелодрамам? – Китаец с тонкой улыбкой посмотрел на Маргариту.

– Вся жизнь – сплошная мелодрама, – философски заметила Маргарита.

– Мелодрамой ее делают женщины, – не согласился Китаец.

– Мелодрамой ее делают люди с темпераментом и не с такими железными нервами, как у вас, – возразила Маргарита.

Но в ее интонации не было той раздражительной непримиримости, какая сквозила в начале разговора.

– Мама грелась душой возле папы. Он был очень мягким человеком. Иногда он давал ей весьма дельные советы, – продолжила Маргарита, – тем не менее она редко прислушивалась к нему, считая его неспособным к бизнесу, этаким сибаритствующим хлюпиком-интеллигентом. Папа некогда был физиком, работал в НИИ. Но, попав под сокращение, был уволен и так и не нашел применения своим знаниям. Он тяжело переживал свою социальную невостребованность. А тут еще мама начала набирать бизнес-обороты. Он становился рядом с ней все более незначительным, каким-то придатком… – Маргарита сострадательно вздохнула.

– Пейте коньяк, – Китаец поднес к губам рюмку.

Маргарита выпила и снова заговорила. Алкоголь еще больше развязал ей язык.

– Мама полагала, что и я, единственная и любимая дочь, буду тянуться к ней, во всем подражать ей, займусь бизнесом и так далее. Но мне интересней было с папой. Я не задумывалась, на чьи деньги мы живем. Мы создали с ним наш собственный мирок, куда мама практически не допускалась. Она, конечно, чувствовала это, но храбрилась и делала вид, что с нее достаточно просто иногда выехать с нами на пикник или отдохнуть пару недель на море. Я только сейчас поняла… – Маргарита с опустошенным видом уставилась в пол, – что этот наш эгоистичный симбиоз с папой был для нее тем же камнем, каким для папы была ее невзыскательная любовь, в которой было что-то от снисходительного отношения к калекам или душевнобольным. Мы все больше замыкались, мама все больше отдалялась от нас. Посещение фитнес-клубов и салонов красоты, как мне кажется, было не чем иным, как стремлением компенсировать эту нехватку душевного тепла, тепла, в котором мы с папой ей упорно отказывали. В нашем отношении к ней было, безусловно, что-то детское, гордое и жестокое.

Мама прихорашивалась, стараясь доказать самой себе и нам, что счастлива, что все идет как надо, что все под контролем и она так создана, что не испытывает уж такой настоятельной необходимости в человеческом общении. И мы с папой малодушно верили в это. Потому что так было удобней, проще… Это снимало с нас ответственность за нашу самоизоляцию, за нашу невнимательность. В общем, обе стороны страдали и не хотели первыми сделать шаг к примирению, тем более что ни о какой ссоре речи и не шло. Все было тихо, мирно, делали вид, что всем комфортно и покойно. Нас считали образцовой семьей.

Первый прорыв сделала мама. Она изменила папе. Она, мне кажется, сделала это с какой-то бессознательной уверенностью, что это необходимо. Потому что человек, с которым она сблизилась, был настоящим ничтожеством. Просто она хотела доказать что-то папе. Она устала быть одна. Хотела его растормошить, разозлить… Но папа вместо этого тихо и уныло запил. Зарылся как страус в песок молчаливого отчаяния.