Он пытливо всматривался в выражение лица Марка Юлиана, словно был скульптором, желавшим изобразить в камне его черты, и вскоре увидел то, что несколько безошибочных слов принесли успех там, где оказалось бессильным искусство палача.

Поначалу казалось, что Марк Юлиан ничего так и не услышал. Затем в его глазах явственно проступила боль души. Домициан заметил, как взгляд его врага словно задрожал в агонии, а затем погас. Император алчно упивался зрелищем поверженного и раздавленного Марка Юлиана.

«Это жизнь, дурак! Вот к чему привело твое умничанье и высокомерие. Ты слишком высоко занесся. Знай то, что знаю я — мир бесконечно жесток и холоден. Любовь — это надгробный камень».

Домициан выпрямился, чувствуя себя гордым и сильным львом с пышной гривой, который только что оборвал цепь, на которую его посадили.

«Никогда больше не склонюсь я перед этим человеком, даже в своих тайных мыслях. Я свергнул наземь идола и перепахал место, где он стоял, посыпав его солью».

— Ты потерпел полное поражение, Марк Юлиан! Несмотря на все твои козни, победителем в конечном итоге оказался я.

Домициан одарил палача только что отчеканенной монетой с его профилем, имевшим, как он думал, исключительное сходство с оригиналом. Палач принял золотой без каких-либо эмоций, буднично и деловито, даже не поблагодарив дарителя.

Затем Император кивнул на Марка Юлиана.

— Пусть повисит там. Впереди у него будет целая ночь, чтобы поразмыслить над тем, что я ему сказал. Завтра на рассвете он умрет на эшафоте вместе с остальными.

* * *

Сенатор Нерва впал в бешенство и изрыгал проклятия, когда его носилки попали в гущу толпы. Мощным потоком их стало относить назад. Он и без того чувствовал себя не в лучшей форме. Смерть притаилась в каждой клеточке его тела, и сенатору хотелось лишь одного — чтобы его оставили в покое, позволив прилечь и провести во сне все дни, оставленные судьбой. Сейчас он опасался, что толпа не скоро еще разойдется, и он не сможет вовремя попасть в курию, чтобы Сенат провозгласил его Императором.

Строгие колонны здания Сената бесстрастно возвышались над людским морем, дразня Нерву своей недоступной близостью. Добраться туда сейчас было, пожалуй, не легче, чем до берегов Африки. В возбуждении толпы чувствовалась какая-то исступленная злоба и ненависть, словно в жилы этих людей попала кровь той варварки, чье имя они так яростно выкрикивали.

«Идиоты! — подумал Нерва. — Вы лишь путаетесь под ногами моей победы».

Из восьми каппадокийских носильщиков двое были сбиты с ног толпой. Носилки резко покачнулись, и Нерва выкатился на грязную мостовую. Сразу же чей-то сапог наступил ему на руку. Трое каппадокийцев поспешили подхватить сенатора и уволокли его в узкий проход между двумя большими домами.

«Это катастрофа! — подумал Нерва. — Если я не окажусь там в нужный час, когда дело будет сделано, у гвардии слишком много времени для раздумий, а их нельзя оставлять без присмотра даже на час. В отместку они могут разнести весь город. Но это лишь в том случае, если покушение свершится. Пока же обстоятельства не в нашу пользу. Слишком многие знают, что должно произойти. С самого начала заговор обладал одним существенным недостатком, которого, к сожалению, нельзя было избежать — чтобы обеспечить победу, нужно привлечь на свою сторону как можно больше влиятельных лиц».

Вдруг в глаза Нервы с порывом ветра попал смрадный, густой дым, и они заслезились. Сверху донеслись жуткие визги и вопли, а затем на землю поблизости от Нервы стали падать различные пожитки бедняков — грязная, рваная одежда, засаленные матрацы, глиняные черепки с продовольствием, завернутые в тряпье, чтобы не разбились при падении.