Сердце Кариния сжалось от страха в крошечный комочек, когда он обходил все пять служебных входов, надежно запирая их на засовы и предотвращая тем самым спальные покои Императора в палату смерти, выбраться откуда без посторонней помощи будет невозможно.

И вдруг изнутри опочивальни послышался какой-то приглушенный шум — негодующий женский возглас. Кто-то яростно против чего-то протестовал, а затем последовали рыдания.

«О, мать богов, Император застал мою госпожу у себя в спальне как раз в тот момент, когда она меняла покрывало на ложе. Она упадет ему в ноги и во всем признается. Можно считать, что мы уже в могиле».

От жуткого страха у Кариния задрожали коленки, сердце ушло в пятки. Он приложил ухо к двери и уловил обрывки слов из разговора между супругами, который представлял собой поток взаимных оскорблений и грязных ругательств. Сначала быстро затараторила Домиция Лонгина. Вскоре ее голос повысился до пронзительного визга, от которого у Императора наверняка заложило уши. После этого Кариний различил голос Домициана, который что-то бубнил, оправдываясь. Вялость тона показывала, что он воспринимал ее как досадную помеху и никак не угрозу.

Постепенно картина прояснилась. Император и в самом деле застал Домицию Лонгину у себя в спальне, но, как догадался Кариний, Юнона явно благоволила в этот вечер к его госпоже. Домициан не увидел изрубленных в мелкое крошево постельных принадлежностей. Императрица разыграла превосходную сцену ревности, для которой выбрала заносчивое поведение новой наложницы Домициана, постоянно угрожавшей и оскорблявшей ее.

«Ты очень умно поступила, моя мудрая матушка. Похоже, что он поверил тебе. Все кончилось благополучно».

Домициан уселся в курульное кресло из золота и слоновой кости, стоявшее на помосте под балдахином возле восточной апсиды его спальных покоев. Справа от него возвышалась пышная Минерва, изваянная из парфянского мрамора. В ее правой руке было сжато копье, которое, будучи изящно наклонено вперед, как бы охраняло его. Далее возвышалось императорское ложе, как всегда аккуратно застеленное, без единой морщинки или складки, словно оно никогда не знало тепла человеческого тела. И от этой безукоризненной, сухой аккуратности веяло чем-то похоронным.

Фигуру Императора в кресле освещал поток мягкого, спокойного вечернего света, падавшего из светового колодца.

Домициан сидел, не двигаясь, с восковым лицом, предавшись раздумьям. Он был похож на существо без жизни, его глаза застыли как у изображения египетского бога на надгробии. Его взгляд был устремлен поверх голов пяти арестованных заговорщиков, стоявших перед ним в кандалах. Император уже успел сменить одежду, так как старая пропахла тюремной вонью, и выкупаться в ванне. Его тело было намаслено ароматическими мазями, а на голове красовался лавровый венец. Одет он был в роскошную пурпурную тогу, вышитую серебряными звездами.

На него снизошло прекрасное настроение. Уже давно он не чувствовал себя так превосходно. Префект городских когорт заверил его, что с беспорядками на улицах города будет покончено в самое ближайшее время. Только что раскрыт и ликвидирован заговор. На душе Императора, однако, остался неприятный осадок после смерти Аристоса, но разве этот знак недовольства богов не был компенсирован тем, как ловко он перехитрил Марка Юлиана?

Домициан давно уже привык решать все щекотливые дела, в которых следовало избегать огласки, в своей спальне. Решения, принимавшиеся здесь, явно способствовали прославлению его имени. И вот теперь ему опять предстояло разбирательство с теми, кто осмелился посягнуть на святое святых, на его жизнь. Но он не спешил, продолжал лениво рассматривать стену над головами пяти жалких негодяев, закованных в цепи.

Каждому живому существу, каждому народу боги уготовили свое место.