— Выглядит так, словно… словно он ее откармливает! На убой! Знаешь, есть такое блюдо — фуа-гра.

— Утиная печень.

— Вот-вот. Утку подвешивают с разинутым клювом и пихают в нее еду. Она жрет и жиреет, жрет и жиреет. А потом ее забивают, а печень едят гурманы. Она как будто его любимая уточка! Хотя сейчас, наверное, уже корова…

Синекольский хмыкает, не удержавшись.

— Страшно мне на это смотреть, Дим, — очень серьезно говорит Белка. — Она толстеет, а он ее кормит. К нам на днях Левченки заходили. Отец как раз готовил мясо под майонезом в духовке. Жир так и течет! Пахнет, конечно, зашибись. Дядя Витя спрашивает: «Марин, как называется, когда у людей все хорошо?» Она ему: «Идиллия, Вить». И они давай наперебой повторять, какая у мамы с папой идиллия. А эти двое сидят, лыбятся, типа счастливые…

Белка с силой сшибает палкой ранний подсолнух.

— Оль, а может, и правда счастливые? — осторожно спрашивает Димка. — Я слышал, у мужа с женой бывает такое. Вроде как сильно поссориться, чтобы потом… ээээ…

— …примирение было ярче, — мрачно говорит Белка.

— О, точно! Примирение!

Они выходят на край поля. Отсюда уже видны две полусферы, похожие на шляпки гигантских поганок.

— Ну, может, — нехотя соглашается Белка. — Не знаю… Жалко мне ее, аж сердце дерет. Будто скипидаром плеснули.

— А говорила — ненавидишь…

Девочка обреченно машет рукой и надолго замолкает.

Они идут через поле. Земля пружинит под ногами. Мелкие птицы вспархивают из травы и потом долго кружат в умытом небе.

— А отца? — спрашивает Димка.

— Что отца?

— Ну, мать тебе жалко. А с отцом что?

Родители Синекольского приезжают раз в год, и две недели Димка купается в коротком горячем счастье. Он смутно помнит те времена, когда они жили вместе. Никто никого не бил. Только бабка ходила с протухшим лицом, но Синекольский уверен, что она и родилась с таким, и к райским воротам подойдет с этим же выражением, принюхиваясь, чем воняет от облака. Ее, конечно, возьмут в рай, думает Димка. Бабка безгрешна, как гладильная доска.

Оля смотрит на друга. Проводит рукой по коротким прядям. И тут до Синекольского внезапно доходит, отчего она обстригла волосы.

— Теперь не ухватишь, — говорит девочка и улыбается. Это, наверное, худшая улыбка из всех, которые Димка видел за свою жизнь.

В десяти шагах вырастает покосившаяся ограда из металлической сетки. Ее давно обглодала ржавчина. Влево и вправо, насколько хватает взгляда, уходит длинный ряд столбов.

— Пришли…

Они пролезают в ближайшую дыру, стараясь не зацепить одежду торчащими крючками.

— Мы с тобой как две рыбы, которые нашли прореху в сети.

— Лишь бы не зажарили, — откликается Белка. — Слушай, а если все-таки сторож?

— Свалим!

— Стремно.

— Да брось, — насмешливо говорит Димка, — какой нафиг сторож? Чего ему тут сторожить, крапиву?

— Ну не знаю. Может, этого, в бассейне?

— Ерунда. Нет там никого!

— А вдруг есть?

Они препираются еще минут пять, без огонька, лишь затем, чтобы внутренне подготовиться к тому, ради чего заявились сюда, сбежав с уроков.