Обенрейцер молча остановился на минуту; его глаза заволокла пелена, и снова слабо различимое изменение сделалось заметно на его щеках.

— Если вы извините меня, что я оставлю вас на несколько мнут, — сказал он с церемонной вежливостью, — то я желал бы иметь возможность переговорить с своей племянницей. — С этими словами он следил поклон и вышел из комнаты.

Мысли Вендэля, предоставленного самому себе, инстинктивно обратились к размышлению о настроении мыслей Обенрейцера (что было неизбежным следствием столь далеко зашедшего разговора). Он ставил препятствия его ухаживанию; он ставит теперь препятствия его браку — браку, сулящему ему выгоды, которые Вендэль не мог не видеть, даже несмотря на свое простодушие. При таком положении вещей, поведение Обенрейцера было необъяснимо. Что же это могло значить?

Стараясь проникнуть в корень ответа на подобный вопрос и вспомнив, что Обенрейцер был приблизительно одного с ним возраста, а также, что Маргарита была, собственно говоря, только дочерью его единоутробного брата, Вендэль задал себе вопрос, с поспешной ревностью влюбленного, не следует ли ему столько же опасаться соперника, сколько и уговаривать опекуна? Но эта мысль лишь промелькнула в его уме и только. Ощущение поцелуя Маргариты, все еще горевшего на его щеке, нежно напомнило ему, что даже минутная ревность была бы теперь изменой по отношению к ней.

По размышлении ему показалось наиболее вероятным, что какая-нибудь личная причина иного сорта могла служить истинным объяснением поведения Обенрейцера. Грация и красота Маргариты были драгоценными украшениями этого скромного дома. Они придавали ему особенную привлекательность в обществе и были особенно важны для общества. Благодаря им Обенрейцер мог иметь некоторое влияние, как бы про запас, на которое он всегда мог рассчитывать, чтобы сделать свой дом привлекательным и которое он был в состоянии всегда выдвинуть вперед в большей или меньшей степени, чтобы добиться успеха в своих личных целях. Был ли он таким человеком, чтобы отказаться от тех выгод, которые ему представлялись, не потребовав по возможности наиполнейшей компенсации за свою потерю? Связь с Вендэлем, благодаря этому браку, предоставляла ему несомненно очень солидные преимущества. Но в Лондоне были сотни людей с несравненно большим влиянием, чем Вендэль. Разве не может быть, что честолюбие этого человека втайне простирается гораздо выше той блестящей перспективы, на которую он мог бы надеяться благодаря предполагаемому браку Вендэля с его племянницей? Когда Вендэль раздумывал над этим вопросом, появился сам Обенрейцер, чтобы ответить или не ответить на него, как это покажет будущее.

Можно было увидеть заметную перемену в лице Обенрейцера, когда он снова занял свое место. Его манеры были менее уверенными, и около его рта были ясные следы недавнего волнения, которое еще не вполне улеглось. Не сказал ли он чего-нибудь относительно Вендэля или себя самого, что задело Маргариту за живое и не столкнулся ли он впервые лицом к лицу с решительно выраженной волей своей племянницы? Это могло быть и не быть. Одно только было очевидно: он походил на человека, который встретил отпор.

— Я говорил со своей племянницей, — начал он. — Я нахожу, м-р Вендиль, что, даже несмотря на ваше влияние, она не настолько слепа, чтобы не видеть тех препятствий к принятию вашего предложения, которые ей ставит общественное положение.

— Могу я спросить, — ответил Вендэль, — единственный ли это результат вашей беседы с мисс Обенрейцер?

Мгновенная вспышка молнии сверкнула сквозь пелену, заволакивавшую глаза Обенрейцера.

— Вы господин положения, — заметил он тоном язвительной покорности. — Если вы настаиваете, чтобы я согласился с этим, то я сделаю это в таких выражениях. Воля моей племянницы обыкновенно согласовалась с моей волей.