— Не стоит, тёть Ань, я и вправду ненадолго. — Коснувшись руки Анны повыше локтя, Люба заставила её остановиться на полпути. — Вы мне лучше о себе расскажите, а чая я и в Москве попить успею.

— Да как я? Всё по-старому. — Взявшись рукой за угол стола, Анна неторопливо опустилась на стул и, тяжело выдохнув, с усилием заставила себя распрямиться. — Вот, поясница замучила, как вступит, так хоть караул кричи, а так бы всё и ничего. Да бог с ней, куда от этого денешься — старость! — отмахнувшись от болезни, как от назойливой мухи, Анна Фёдоровна слегка качнула своей сухонькой ручкой и, будто извиняясь за то, что позволила себе лишнее, виновато улыбнулась.

В первый момент Любе стало смешно: о какой старости можно толковать, когда тёте Анне на целых пять лет меньше, чем её собственной матери? Разве сорок пять — это старость? Но, вглядевшись в лицо Анны внимательнее, она увидела, что от верхних век, рассыпавшись густым плотным веером, к вискам протянулись узкие, длинные полоски морщин, а загорелая кожа лица, словно отслоившись от своей основы, стала пергаментно-сухой и тонкой.

— Вы уж скажете тоже, какая старость! — усевшись напротив и стараясь, чтобы её слова прозвучали естественно, Люба уверенно улыбнулась. — Так что-нибудь, поболит-поболит, да и пройдёт.

— А не пройдёт, так само отвалится, — согласно улыбнулась Анна, и, не желая больше говорить о болезни, перевела разговор на другое: — Анфиса говорила, ты теперь в горкоме работаешь, большим человеком стала?

— Уж каким там большим — секретарём.

— И что же ты там делаешь? Речи партийцам пишешь? — выдвинула предположение Анна.

— И речи тоже, — невольно усмехнувшись, Люба хотела добавить, что в круг секретарских обязанностей, помимо составления речей, входит ещё очень многое, но вовремя осеклась. — На самом деле, работы много, вечером прихожу — ноги так и гудят. А первое время, когда только начинала в горкоме работать, не поверите, мне эти чёртовы ступеньки по ночам мерещились. Сплю, а сама всё бумажки перебираю, да по этажам бегаю, в кабинеты разные на подпись отношу. Днём так набегаешься — дух вон, а ночью всё снова-здорово начинается. Думала, никогда этот кошмар не закончится, а потом — ничего, время прошло — пообвыклась.

— И долго ты думаешь так пробегать? Учиться-то не надумала?

— Не всем же институты кончать, кому-то нужно и работать, — не успела Любаша произнести последние слова, как увидела, что по лицу Анны промелькнула тень.

— Это уж точно, институты кончать не всем, — с досадой вздохнув, она подняла глаза и посмотрела на Любашу. — Ты ещё не знаешь, поди, про моего Кирюшку-то?

— А что я должна про него знать? — Боясь, что тонкая ниточка, которая могла помочь размотать нужный клубочек, может оборваться в любой момент, Люба затаила дыхание.

— Надо же, в одном городе живёте, а ничегошеньки друг о друге не знаете, — не то укоризненно, не то удивлённо со вздохом проговорила Анна, — ушёл мой Кирюша из института. Трёх месяцев не доучился и ушёл, — качнув головой, с горечью добавила она.

— Как же это? — умоляя сердце биться потише, Люба приложила к груди ладонь и с сочувствием заглянула в лицо Анны.

— Как оно всё было на самом деле, не знаю, они ж мне не докладываются, — с обидой пояснила она, — только недавно прислал мне сынуля письмо. Служит он теперь в армии, на корабле, и будет ли когда заканчивать свои институты — неизвестно. А Машенька, она — молодцом, — в голосе Анны Любе послышалась едва уловимая досада.