Не сумев добиться своего, красные бойцы из деревни ушли, но перед отъездом, замуровав крепко-накрепко все ходы и выходы, заперли в доме попадью и, забросив туда уже ненужный труп отца Фёдора, подпалили сруб со всех четырёх сторон сразу. Слушая истошные женские крики, доносящиеся из огня, они жалели только об одном: что в пламени и дыму вместе с попадьёй не корчится малолетний поповский выкормыш, так нелепо ускользнувший из их рук.

Уже ближе к вечеру, дождавшись момента, когда от поповского дома остались одни дымящиеся головешки, отряд тронулся в путь и, поднимая дорожную пыль копытами лошадей, исчез из виду на целых три года. Но летом двадцать первого вернулся обратно с указом на руках, по которому предписывалось на месте взорванной церкви отстроить новый клуб, благо стены уже имелись.

Поначалу устраивать танцы и собрания в разрушенном храме для жителей Озерков казалось диким, и почти десять лет помещение клуба пустовало. Но время делало своё дело, одно поколение сменялось другим и, воспоминание о произошедшей трагедии отходило всё дальше и дальше в прошлое.

Скорее всего, с годами эта история забылась бы окончательно, но десять лет назад, осенью пятьдесят шестого, в Озерки приехал агроном Валерий Фёдорович с женой Верой. И по деревне, неизвестно откуда взявшаяся, поползла весть о том, что он и есть сын убиенного отца Фёдора, погибшего от рук красных комиссаров в далёком восемнадцатом.

Возможно, ниточка из прошлого так и не завязалась бы в узелок, но однажды, зайдя в гости к соседям, доярка с фермы, Варвара Никитична, увидела в щель приоткрывшейся двери в молельную образ святого Николая Угодника и сразу же узнала в нём икону, когда-то хранившуюся в разрушенной большевиками пятиглавой белоснежной церквушке. Весть о том, что новый агроном и есть тот самый спасённый Таисьей мальчик, в один вечер облетела все озерковские дома, и, желая убедиться в чудесном спасении пропавших икон своими глазами, в дом к отцу Валерию потянулись люди.

Сначала желающих посетить молельную было не так уж и много. Несмело, оглядываясь по сторонам, они приходили в дом священника по одному и исключительно под покровом темноты, но потом, убедившись, что в лице священнослужителя они обрели надежного защитника и мудрого советчика, люди бояться перестали. Всё ещё по привычке называя старый клуб церковью, озерковцы всё чаще и чаще несли свои беды и радости к святому отцу и незаметно для себя, привыкнув к деревянному дому за высоким забором, неспешно и размашисто крестили лбы на восток, туда, где за тяжёлыми ставнями висели драгоценные образа, сохранённые ценой двух человеческих жизней.

— …Ты, Анна Фёдоровна, проходи, я сейчас. — Впустив Анну в молельную, отец Валерий прикрыл за ней дверь, а сам, торопливо пошёл в соседнюю комнату за рясой.

В молельне было почти темно, только в одном углу, у самого потолка, под киотом с тремя образами горела маленькая лампадка, отбрасывающая на деревянные стены и пол неровный круг блёклого света. Касаясь торжественно-печальных ликов святых, жёлтые отблески перепрыгивали с одной иконы на другую, и тогда, играя светящимися бликами, вспыхивала бронза старинных окладов. Святые лики с любовью и состраданием смотрели Анне в глаза, и, будто шепча их устами, в резной чашечке лампадки потрескивал маленький огонёк.

— Что с тобой случилось, Анна? — Едва заметно скрипнув, дверь в молельню приоткрылась, и на её пороге, облачённый в простую чёрную рясу, почти достававшую до пола, появился отец Валерий.

— Батюшка… помогите мне, запуталась я совсем, сил моих больше нет. Как дальше жить — не знаю… — Наклонив голову, Анна посмотрела на вычищенные песком, почти белые половицы и, запнувшись, словно споткнувшись о какую-то невидимую преграду, потерянно замолчала.

— Расскажи мне всё без утайки, что было — того не вернуть, но, верь мне, вместе мы пересилим твою беду.