Борька нервно дернул губами, выхватил у меня альбом и отвел его дальше.

— Ну?.. Вылито! — заявил он.

— Где же вылито?.. Нос-то кривой!

— Я говорил: не швыркай! Дошвыркался!

— А уши?.. Что я, и ушами швыркал — одно выше другого и разные!

— Да что ты понимаешь? — возмутился Борька и тут же снисходительно объяснил: — Вообще-то у тебя, Гусь, мелкие черты лица, трудно рисовать. Вот погоди, Славку нарисую — увидишь. У него морда здоровая — хорошо измерять.

— Он тебе измерит!.. Ну, ладно, Боб, спасибо и за это! — сказал я миролюбиво и сунул альбом в стол.

Борька, сияя, подхватил листовку и с хрустом тряхнул ее. Черные стихи, красная рожа — замечательно, но чего-то тут не хватало.

— А подпись-то? — спохватился я. — Подписи нет!.. Слушай, Боб, подпиши «СЧ»!

— Сыч?.. Это что, твой псевдоним?

— Не сыч, а просто «СЧ», то есть «Союз Четырех»!

— Каких четырех?.. А-а, ты вон о чем! Давай!.. Союз так союз! Четырех так четырех!

И внизу на границе стихов и рисунка Борька крупно вывел две красные буквы — СЧ. Теперь в листовке было все: кто, кого и зачем — хоть на выставку! Мы взяли кнопки и, не заскакивая к Афонину, который собирался сегодня в больницу лечить зубы, побежали к Юркиному дому.

Листовку прикололи к забору с уличной стороны. Выглядела она захватывающе! Повертевшись вокруг да около и повосторгавшись, мы убежали, потирая руки и покрякивая от нетерпения. Было такое чувство, словно мы поставили жерлицу на щуку и теперь осталось только ждать, когда она попадется. Сперва казалось, что щука шастает рядом и хапнет живца, едва мы уйдем, но минут через пятнадцать «жерлица» была еще не тронутой, и мы поняли, что все на так-то просто.

Второй раз мы не проверяли дольше, но и здесь листовка уцелела, лишь возле нее мы застали старика с тростью и в очках, надвинутых на лоб.

— Что, дедушка? — спросил я.

— Смотрю вот, — бодро ответил он. — Думал, какого пьяницу продернули, а тут непонятно кого… Но тоже, видать, хорош, раз публично повесили.

— Хорош! — сказал Борька.

Приближалось обеденное время, когда Борьке нужно было ехать обедать к отцу в мастерскую, а мне — разогревать приготовленную мамой еще с вечера еду, и я спросил:

— Дедушка, у вас есть часы?

— Часы? — удивился дед. — К-к-какие часы?

— Да любые, лишь бы время. Ручные.

Старик опустил очки, тревожно глянул на нас, на пустынный тротуар и робко ответил:

— Ручных н-нету.

— Ну, карманные — все равно.

Неожиданно старик попятился, оборонительно подняв трость и бормоча:

— Карманные?.. А з-зачем карманные?.. Карманные д-дома, — он попятился до угла палисадника и, осмелев, крикнул оттуда: — Я вам покажу часы, шпана этакая! Я вам дам время! — И стремительно заковылял прочь.

— Псих! — фыркнул Борька.

— Не псих, а опытный. Видать, на каких-то мымр натыкался… Собаки, даже взрослые шарахаются от них. Виси, виси! — пригрозил я портрету.

Время мы узнали у парочки, которая остановилась у куста, лезшего через забор, поболтать. Было без десяти час, и, охнув, мы бросились по своим делам.

За обедом я много и громко пустомелил, суетился, все подавал маме и отцу, наливал им чаю из самовара, а перед глазами так и маячил Блин: вот он натыкается на листовку, узнает себя, надвигает кепку на брови, читает и с рыком, садя занозы под ногти, сдирает вдруг ватман с шершавого забора!.