Стукнула дверь. Я оглянулся и обмер — Юрка Бобкин.

— Ты один? — нахально спросил он.

— Один, — пораженно ответил я.

Он кому-то хозяйски махнул рукой, и в сени со стуком ввалились Блин, Кока-Кола и Дыба. Дверь они заперли на крючок. Разжав челюсти, но не размыкая губ, так что недожеванная баранка повисла у меня во рту в состоянии невесомости, я поднялся и стал шарить позади себя, почему-то решив, что табуретка приклеилась к штанам.

Не столько задирая голову, сколько изгибаясь сам, Блин осмотрел нашу странную раздевалку, со сплетением труб у потолка, с толстым канализационным стояком, и по плечи высунулся в кухню, держа одну руку за спиной.

— Подкрепляешься? — спросил он, оглядывая кухню.

Я принялся медленно дожевывать баранку, бешено ища спасение. На улицу сквозь них не пробиться; в туалет не заскочить — он на защелке и открывается наружу, пока возишься — схватят; орать и звать на помощь стыдно, да если кто и придет — заперто. Значит, все — исколотят так, что никакая больница не примет, как и грозил Юрка.

Блин вдруг увидел свое отражение в самоваре, который стоял на столе сразу за косяком, осклабился и даже прихорошился, поправив кепку.

— Шик моде-ерн! — довольно протянул он, перекидывая на меня еще теплый взгляд. — Не бойся, Гусь, бить не будем, если, конечно, договоримся по-джентльменски.

С арбузной улыбкой он вывел из-за спины руку. В руке была свернутая трубочкой листовка. Я вздрогнул, значит, вон почему они явились, значит, все шло так, как я и воображал. Не воображал, а прямо по телевизору смотрел. Но почему ко мне?

— Твоя работа? — спросил Блин, сбросив улыбку и резко расправив ватман.

— Что?

— Вот это! — Он тряхнул листовку.

— Что это?.. Там много.

— А-а, уточняешь? Не один, значит, трудился?.. Ну, стихи — твои?

— Его-его! — крикнул Юрка. — Я знаю, только он пишет стихи!

— Замолчь… Твои?

— Мои.

— А рисунок?

Я чуть помедлил и сказал:

— Тоже мой.

— А это что внизу, что за «СЧ»?

— Это… мое дело, — ответил я, потихоньку набираясь мужества.

Приятели Блина зашумели, мол, это шифровка, и посыпали разгадки — «счастливый человек», «санитарная часть», «суд честных». Блин шевельнул кожей на голове, отчего кепка его дернулась, и все замолчали.

— Ладно, твое так твое, — сказал вожак. — Перейдем к нашему… Ты, Гусь, мозгастый парень, нам такого не хватает, и я пожал бы тебе руку, если бы это было не обо мне… Но это обо мне, и руку я тебе жать не буду. Я тебе, Гусь, зажму горло, — прохрипел он, — если ты не разорвешь свою мазню на мелкие клочья, не попросишь у меня прощения при всем этом народе, — не оборачиваясь, он оттопыренным большим пальцем указал назад, через плечо, — и не выложишь камеры.

— Камер у меня нет, — живо ответил я.

— Врет, Блин, у него! — торопливо вмешался Юрка. — Чего, Гусина, врешь, я же сам видел, как вы со Славкой скатывали!

— Ладно, камеры потом, — остановил Блин. — А пока рви. — И он протянул мне листовку.

Я машинально взял ее… Вот уж не думал, что за стихи мне придется расплачиваться, и так быстро. Но ведь в них — правда, правда нашей победы! И в Борькином рисунке — правда! Почему же я должен рвать эту правду и просить за нее прощения?

— Ну! — подхлестнул Блин.