|
. Нет, так не годится! Надо что-то делать! Я же пообещал завалить всех поручениями, а какими, в какую сторону? Цели-то нет. Надо наметить цель. Конечную! И этой целью должна быть свобода! Да, да — освобождение двора от власти взрослых! Именно так, по-комиссарски!.. Я радостно заворочался и снова вспомнил, как высыпал на табуретку билеты, как сидел бок о бок с Томкой… Томка… Я вдруг подумал, что не усну, пока не прикоснусь к Томкиному яблоку. Я встал, сходил напился, потом запустил руку за стенку приемника, пощупал яблоко и потом лег. Да, Томка меня любила, и я любил ее… Но почему же она сегодня чуть не ушла от нас?.. Не окликни я ее и не верни — ушла бы! Мирка с Люськой вон тоже забыли пароль, и мы их тоже не пускали, так они чуть крыльцо не разворотили. А Томка спокойно повернулась и подалась, как будто за дверцей не друзья, а пустота. И паука заметила. Никто не заметил, а она заметила… Но ничего. Генка вон тоже еще не совсем наш. Все не наши будут наши!
— Кракатау! — шепнул я пароль темноте, чтобы она пустила меня в сон.
ОПЕРАЦИЯ «МЕТЛА И ЛОПАТА»
Утром мне почему-то показалось, что вчера на собрании много смеялись. Уж не за шутки ли приняли «Союз Чести?» И соберутся ли в три часа на крыше? Чем ближе подходило назначенное время, тем тревожнее мне становилось. Я пробовал читать Марка Твена, решать шахматные задачи, играть с котенком — тревога не унималась. Я нарочно не выходил во двор, чтобы своим комиссарским видом ни о чем не напоминать. Наконец, без четверти три я пододвинул письменный стол к окну в спальне, вскочил на него с будильником в руке и уставился на крышу второго дома, видневшегося поверх забора. Если никто не придет, я хлопну будильник об пол, брошусь в кровать и не знаю, что со мной будет, потому что без «Союза Чести» я теперь себя не представлял. И вдруг — ура-а! — в рогульках лестницы появилась Борькина голова! Он подал руку Люське, Люська потянула Томку, Томка — Мирку, и последним, как толкач на железнодорожном подъеме, пыхтел Славка. Живой цепочкой они перевалили верхнюю поперечину и рассыпались по крыше. Я швырнул будильник на кровать, сам спрыгнул на пол и заплясал, оп-лякая. А через минуту уже выскочил из дома с двумя колбасными бутербродами в кармане. Навстречу бежал Генка, зажав пальцами нос, как будто удирал от какой-то вони. Я подождал его, готовый подшутить, но смотрю — губы его, подбородок и белая рубаха на груди окровавлены, а сам бледный и дрожит. Генка боялся одного вида крови и даже на чужие ссадины и порезы смотрел всегда болезненно-испуганно, а тут — своя кровища. — Что с тобой? — беспокойно спросил я. — Да так, ничего, — тихо ответил он, отпуская нос и тут же хватаясь за него, потому что кровь закапала опять. — Запнулся обо что-то и упал. — Задери голову!.. Во. На крышу залезть сможешь! — Смогу. И он полез, прямо пополз по лестнице, перехватываясь одной рукой и не отрывая живота от поперечин. Я подстраховывал его снизу, рассчитывая, что, если Генка и потеряет сознание, я его удержу… Ловко он упал, на штанах и на рубахе — ни пылинки, и туфли блестят. — Пацаны! — крикнул я. — Примите Генку! Славка с Борькой подхватили баяниста и под девчачье оханье уложили его за трубу, головой в куцую тень. Он запнулся, объяснил я и приврал, что сам недавно так треснулся носом, что крови с пол-литра вытекло, а тут пустяк — и капли. И рассевшись вокруг Генки, мы стали, успокаивая его, вспоминать, кто, где и как падал, ссаживал кусками кожу, насквозь пропарывал ноги ржавыми гвоздями и расшибал до мозга лбы. Оказалось, что даже и Томка запнулась однажды, только после падения у нее почему-то чирей вскочил на спине, на талии, уточнила она, хихикнув и спрятав лицо в ладони. |
