В конце концов, почти с неохотой, так как разговор был необыкновенно интересным для него, граф все же поднялся в свою спальню и, обменявшись с лордом Яксли еще несколькими словами, вошел, прикрыв за собой дверь.

У графа была одна особенность — он не любил, чтобы слуга по ночам дожидался его возвращения. Для человека его положения и с его состоянием принято было иметь одного, а то и двух слуг, которые помогали бы ему раздеться перед сном, надеть ночную рубашку и, наконец, дождавшись, пока он ляжет, погасили бы свет в спальне.

Однако графа только раздражало такое излишнее внимание и забота.

— Я всегда дожидался, пока ваш отец ляжет, милорд, — пытался протестовать его старший камердинер.

— Отец мой был уже пожилым человеком, он дожил до преклонных лет, а потому, без сомнения, нуждался в твоей помощи, Трэвис, — успокаивал его граф. — Мне, однако же, неприятно, задерживаясь по ночам в гостях, знать, что тебе из-за меня придется лечь еще позже.

— Но это входит в мои обязанности, милорд.

— И все-таки решать буду я, — возразил граф. — Если я захочу, чтобы ты дождался меня, я предупрежу тебя заранее или позвоню в колокольчик. Во всех остальных случаях ты должен только все приготовить, а я уж сам о себе позабочусь.

Он понимал, что его независимое поведение больно ударяет по самолюбию камердинеров, ставя их на один уровень с другими слугами в доме. Они боялись, что те могут заметить, как хозяин отдалил их от себя, и посмеяться над ними, обвинив к тому же в недостаточном внимании и заботе о нем.

И все же граф оставался непреклонен.

Иногда вернувшись вечером в свою спальню, он любил еще почитать перед сном, сидя в кресле не раздеваясь, и он чувствовал, что присутствие камердинера за спиной только раздражало бы его.

Войдя в отведенную ему спальню, граф отметил, что обставлена она красиво и со вкусом.

Он еще не был в этой новой, наиболее пышной и величественной части здания, которая, как он знал, называлась «Елизаветинским флигелем»; в ней было какое-то скрытое невыразимое очарование.

В действительности флигель этот был когда-то центральной частью первоначального строения, впоследствии обновленной и перестроенной. Стены снаружи были облицованы красным кирпичом и прорезаны высокими готическими окнами.

Потолки в комнатах были низкие, широкие дубовые кровати покоились на четырех столбиках и были прикрыты пологами, а стены были отделаны деревянными панелями, которые с годами приобрели чудесный красновато-коричневый оттенок мореного старого дуба.

Графу показалось, что в комнате душно, и он подошел к окну, чтобы отдернуть плотно закрытые занавеси и открыть створки.

Он распахнул окно, и в ту же секунду до него донесся тихий, протяжный свист.

Он был в точности похож на тот, который издала Калиста, когда отдавала приказания Кентавру, и граф, перегнувшись через подоконник, выглянул в сад.

Ночь была ясная, в мягком темном бархате неба сверкали мириады звезд, а тонкий рожок полумесяца лил с высоты серебристый свет на дом и озеро за ним, окутывая весь сад нежной эфемерной дымкой, зачаровывающей своей воздушной прелестью; днем все вокруг «выглядело совсем по-другому, более приземленно и обыденно.

Графу хорошо была видна лужайка у него под окном, однако на ней не было ни души.

Свист повторился. На этот раз граф понял, что он доносится с громадного дерева магнолии, чьи белые, точно совковые, цветы склонялись к самому окну.

Он поднял голову и увидел, что в самой гуще ветвей, забравшись так высоко, что она оказалась почти на уровне его окна, сидит Калиста!

— Я хочу поговорить с вами!

Он едва расслышал ее слова, так тихо она произнесла их. Однако, высунувшись еще больше из окна, граф спросил:

— О чем же?

— О вас.