Лорен Оливер. Неупокоенные
Я слышал голоса в комнатах. Они говорили: останься с нами. Комнаты, которые ведут одна в другую – это дом, который останется и после того, как я уйду.
Пожар начался в подвале. Больно ли мне? И да и нет. В конце концов, я сама этого хотела. Теперь боль мне чужда. Но страх – это все равно что боль. Он огромен, он сводит с ума. Это тело, наше последнее тело, наш последний шанс, скоро сгорит дотла. Что потом будет со мной? Из кухни в чулан, затем в столовую и коридор, вверх по лестнице – стеной наступают дым, тьма, копоть и удушающий жар. Из чердака – на крышу, с крыши – в подвал. Мы горим.
Сандра хотела заключить пари – умрет Ричард Уокер дома или нет. Не знаю, когда она пристрастилась к разного рода спорам. При жизни за ней такого не наблюдалось. А теперь: «спорим на это, спорим на то». – Он окочурится прямо здесь, – говорила Сандра. И еще: – Хватит ко мне прижиматься! – Я не прижимаюсь. – Нет, прижимаешься! Прямо в шею дышишь. – Это невозможно. – Не говорю, что так и есть, я говорю, на что это похоже! Ричард Уокер застонал. Неужели сейчас, после стольких лет, он стал наконец-то нас понимать? Вряд ли. Но мысль интересная. А как мы говорим? Скрипами и шепотками, стонами и дрожью. Вы слышите нас. Но не понимаете. В тот день медсестра была в ванной, готовила очередную дозу таблеток для Ричарда, хотя знала, – и мы все знали, – что они ему не помогают. В спальне пахло сиропом от кашля, чем-то сладким и стоял резкий животный запах мочи, как в старом загоне для скота. Простыни не меняли уже три дня. – Ну, так что думаешь, – надоедала мне Сандра, – дома? Или в больнице? Мне нравилось заключать с ней пари. Было чем занять время – долгие, бесконечно растянутые в пространстве часы, в которых мы вязли, как в супе-пюре. Для нас теперь не было различий между днем и ночью. Часы проплывали мимо, как тени – жаркие или теплые, влажные или сухие. За временем мы уже не следили. Зачем это нам? Полдни пахли древесными опилками и воскрешали в памяти то самое неприятное чувство, когда сажаешь занозу под ноготь. Каждое утро – запах грязи и оконной замазки. Каждый вечер – запах тушеных помидоров и плесени. Каждая ночь – холод, дрожь и мышиное фырканье, которое мы чувствовали своей кожей. Границы – вот чего нам не хватало. Границ и территорий. Твоя территория, моя территория. Вместо этого мы постепенно сливались воедино. Вот что самое страшное и опасное в смерти – постоянная борьба за право остаться самим собой. Забавно, да? Когда вы живы, зачастую все наоборот. Я помню, как отчаянно пыталась заставить кого-то понять меня, мыслить как я. Помню, как срывала голос, до хрипоты споря с Эдом по тому или другому поводу – уже не помню, по какому именно. Теперь мне принадлежали только мои тайны. Да и их я уже больше половины выдала Сандре. – В больнице, – наконец сказала я. – А я говорю – откинется дома, прямо на своей кровати, – радостно провозгласила Сандра. Она ошиблась. Ричард Уокер умер не дома. Слава богу. Я и так долго делила с ним жилье.
На время в доме воцарилось молчание. Он снова был нашим с Сандрой. Его углы были нашими локтями, его лестницы – нашим скелетом, костями и позвоночником. Мы плавали по дому в тишине. Пространство, которое занимал Ричард, вернулось в наше распоряжение. Мы должны были восстановиться, как организм больного после выздоровления, когда он начинает медленно и неуклюже шевелить затекшими конечностями, разминая их. |
