Рейчел Джойс. Невероятное паломничество Гарольда Фрая
Посвящаю Полу, идущему со мною рядом, и Мартину Джойсу, моему отцу (1936–2005)
1. Гарольд и письмо
Письмо, которому суждено было все изменить, пришло во вторник, в середине апреля. Стояло обычное утро, пахнущее выстиранным бельем и скошенной травой. Гарольд Фрай, свежевыбритый, в чистой рубашке и галстуке, сидел за завтраком, держа неначатый гренок, и смотрел в окно кухни на подстриженную лужайку, стиснутую с трех сторон глухими дощатыми заборами соседей. В центре ее высился раздвижной шест, на котором Морин укрепила бельевую веревку. — Гарольд! — крикнула Морин, перекрывая шум пылесоса. — Почта! Ему подумалось, что неплохо было бы выйти подышать, но, кроме стрижки лужайки, заняться было нечем, а это он сделал еще вчера. Рев пылесоса захлебнулся и стих. Вошла жена с недовольным видом, неся в руках какое-то письмо, и села напротив. Морин была худощавая, с аккуратной серебристо-седой стрижкой и энергичной походкой. Когда они только познакомились, для Гарольда не было большей радости, чем рассмешить ее, сокрушить эту опрятную чинность, вовлекая в приступ безудержного веселья. — Это тебе, — сказала она. До него дошел смысл ее слов, лишь когда она по столу пододвинула к самому его локтю конверт, и оба уставились на письмо, словно никогда ничего подобного не видели. Конверт был розовый. — Штемпель Берика-на-Твиде. В Берике никто из знакомых не жил. Впрочем, и в других местах их жило немного. — Ошиблись, наверное… — Вряд ли. Штемпель неправильно не поставят. Она взяла с решетки гренок. Морин любила остывшие и хрустящие. Гарольд принялся рассматривать загадочный конверт. Оттенок бумаги не имел ничего общего с их ванной комнатой, с подобранными под цвет полотенцами и махровым чехлом на крышке унитаза. Среди их жизнерадостной розовости Гарольд ощущал себя посторонним. А здесь тон был понежнее, как у рахат-лукума. Его имя и адрес были написаны от руки кое-как, неуклюжими слипшимися буквами, словно их впопыхах накорябал ребенок: «М-ру Г. Фраю, 13, Фоссбридж-роуд, Кингсбридж, Саут-Хэмс». Гарольд не узнавал почерка. — Ну? — поторопила Морин, подавая нож. Гарольд приставил острие к углу конверта и вспорол его по сгибу. — Аккуратнее! — остерегла жена. Под ее пристальным взглядом он извлек из конверта письмо и нацепил очки для чтения. Послание было отправлено из неизвестного ему учреждения — хосписа святой Бернадины. «Дорогой Гарольд, ты, вероятно, удивишься, получив мое письмо…» Он глянул в конец страницы. — Ну? — нетерпеливо переспросила Морин. — Боже ты мой! Это же от Куини Хеннесси… Морин подцепила ножом кусочек масла и стала намазывать на гренок. — От какой Куини? — Работала у нас на пивоварне. Давно. Ты разве не помнишь? Морин пожала плечами. — С какой стати? Не понимаю, почему я должна всех помнить. Ты не подашь мне варенье? — В финансовом отделе работала. Очень хорошая женщина. — Гарольд, это повидло. Варенье красное. Ты знаешь, если смотреть перед тем, как брать что-нибудь, толку будет больше. Гарольд подал ей требуемое и вернулся к чтению. Превосходно оформлено, не то что надпись на конверте. Он улыбнулся, вспомнив, что в этом была вся Куини: любое дело, за какое бы она ни бралась, она выполняла так аккуратно, что не придерешься. — А она тебя помнит. Передает тебе привет. Морин поджала губы. — По радио говорят, что французы полюбили наш хлеб. |
