Таковы были три партии, которые в марте 1793 года, время нашего рассказа, составляли Конвент. Робеспьер обвинял Гебера в атеизме, а Дантона в продажности; они обвиняли его, в свою очередь, в честолюбии, и кличка «диктатор» стала циркулировать по Парижу.

Таково было положение вещей, когда Марсо, как мы уже сказали, увидел в первый раз Дантона, который сделал из оркестра трибуну и рассыпал перед окружающими свои могучие речи. Играли «Смерть Цезаря»; нечто вроде пароля было дано дантонистам. Они все присутствовали на спектакле и, по сигналу своего предводителя, должны отнести на счет Робеспьера следующие стихи:

Вот почему Робеспьер, предупрежденный Сен-Жюстом, находился в этот вечер в Национальном театре. Он прекрасно понимал, какое страшное оружие попало бы в руки его врагов, если бы им удалось сделать всеобщим достоянием обвинение, которое они направляли против него.

Тем не менее Марсо напрасно искал его в этом ярко освещенном зале, и его взор, утомленный бесплодными поисками, упал на группу у оркестра, громкий и оживленный разговор которой привлекал к себе всеобщее внимание зала.

— Я видел сегодня нашего диктатора, — сказал Дантон. — Нас хотели помирить.

— Где же вы встретились?

— У него; мне пришлось подняться на третий этаж к нашему неподкупному.

— О чем же вы говорили с ним?

— Что я знаю, как меня ненавидит комитет, но что я не боюсь его. Он отвечал на это, что я ошибаюсь, что там не имеют дурных намерений относительно меня, и нам необходимо объясниться.

— Объясниться! Объясниться! Это хорошо с людьми добросовестными.

— Справедливо, так я ему и ответил; тогда он нахмурил лоб и крепко сжал губы. Я продолжал: «Конечно, надо обуздать роялистов; но делать это необходимо осмотрительно и не смешивать военных с невиновными. — А кто же сказал вам, — отвечал сердито Робеспьер, — что осуждали невиновных? — Что ты скажешь? Не было случая, чтобы осуждали невиновных!» — воскликнул я, обращаясь к Геро де Сешелю, который был со мною. И ушел.

— И Сен-Жюст был там?

— Да.

— Что он говорил?

— Он проводил рукою по своим прекрасным черным кудрям и время от времени поправлял свой галстук.

Сосед Марсо, сидевший с ним рядом, обхватил руками голову, задрожал, из его уст послышался легкий свист; Марсо не обратил на него внимания и стал следить за Дантоном и его друзьями.

— Франт! — заметил Камилл Демулен о Сен-Жюсте. — Он так высоко ценит себя, так высоко держит на плечах голову, точно он коронованная особа.

Сосед Марсо поднял голову, и генерал узнал в нем красавца Сен-Жюста, бледного от гнева.

— А я, — громко воскликнул он, подымаясь во весь рост, — я заставлю тебя, Демулен, нести твою голову, как святой Дени.

Он повернулся, все расступились перед ним, чтобы пропустить его, и он вышел из театра.

— Ха, ха, ха! Кто же знал, что он так близко! — воскликнул со смехом Дантон. — Честное слово, письмо дошло по адресу.

— Ах, кстати, — обратился Филиппо к Дантону, — ты не читал памфлета Лайя на себя?

— Что, Лайя пишет памфлеты? Он переделал бы лучше своего «Друга закона». Любопытно почитать этот памфлет.

— Вот он.

Филиппо подал ему брошюру.

— И даже подписал его, черт возьми! Но он ведь не знает, что если не спрячется у меня в погребе, так ему свернут шею.

— Шт! Шт! Занавес поднимается.

Легкое шиканье пронеслось по залу; молодой человек, не участвующий в разговоре, продолжал, тем не менее, частный разговор, хотя действие уже началось.