– Нет, Хельмут. С гостиницей вряд ли выйдет – у меня нет денег, а тратить ваши я просто не считаю возможным после всех ваших расходов на меня. Если вы правда можете пустить меня переночевать – я не отказываюсь. Спасибо.

Да будь что будет, конечно, разумеется, будь что будет. Не девочка, давно уже не девочка. Взрослая женщина, «со сложной судьбой», как пишут в газетах, женщина, которая только сегодня вышла из тюрьмы. И эта женщина не спит на вокзале в зале ожидания, а едет по Невскому в машине с иностранным гражданином. Впереди ее ждет квартира, ванна и теплая постель. Чего же мне еще надо?

– Я очень рад, что вы согласились. Вы голодны? Может быть, нам стоит заехать куда-нибудь поужинать?

А вот на это у меня точно нет сил. Нет, скорее, скорее уже все – конец и определенность.

– Нет, Хельмут. Я очень устала. Если можно, поедем прямо домой.

Домой. Я сама говорю – домой.

– Разумеется, мы немедленно поедем туда. Машина сворачивает с Невского. Мы едем какими-то переулками. Вот и подъезд. Он выходит, открывает мне дверь, берет мои сумки и ведет к лифту. Мы молча поднимаемся на шестой этаж – на самый верх. В прихожей я отдаю ему пальто – он по-прежнему безукоризненно вежлив.

Это оказалась небольшая мансарда – две комнаты и кухня под крышей, крошечная ванная с газовой колонкой – никакой особой роскоши. Я прохожу прямо в кухню, к окну, и, чтобы что-то сказать, чтобы оттянуть момент объяснения, спрашиваю его, указывая на темноту за окном:

– А что там? Это какое-то большое здание, кажется, но я не очень хорошо знаю город и не понимаю, где мы находимся.

– Это Новая Голландия, – отвечает он.

Новая Голландия. Квартира, из окон которой можно каждый день, каждое утро видеть Новую Голландию. Это то, о чем я мечтала, когда только что приехала в Питер. То, о чем я мечтала за несколько часов до того, как познакомилась с Валерой.

Идеальный партнер

Все, что по законам жанра должно было произойти, произошло в первую же ночь. И по моей инициативе.

Я была ему благодарна. Я понимала, что иначе не получится. И в общем-то я хотела порвать со своей прошлой жизнью. Она обошлась мне слишком дорого.

Мы выпили кофе на кухне. Поговорили о моем деле и о суде. Я спросила, что сказал ему адвокат. Адвокат сказал ему, что меня подставили – в чем он, по его словам, и не сомневался, так как тоже видел меня в тот день и не заметил ни малейших признаков волнения, – но что я не хочу ни на кого доносить и предпочитаю отвечать за других, но не становиться доносчицей. Он сказал, что это еще более укрепило его представление обо мне как о хорошем и благородном человеке, что в его семье он был воспитан в традициях чести и что он понимает, что может чувствовать человек, для которого донос – дело недопустимое. Я про себя улыбнулась: он думает обо мне слишком хорошо – если бы в дело не были замешаны личные отношения, говоря протокольным языком, вряд ли я удержалась бы только из соображений какой-то там чести. Я спросила его, что же это за семья такая, которая воспитывала его в таких традициях – он ответил, что его дед и бабка и другой дед и другая бабка происходят из старинного рода, в котором все всегда служили в армии, «еще при кайзере», и что схожесть наших представлений о чести тем более требовала от него помочь мне в трудной ситуации. Я спросила его, правда ли, что за меня дали взятку. Он завел свою старую песню, которую я уже слышала когда-то, про то, что он давно работает в нашей стране, что он знает, как здесь делаются дела, что если есть возможность спасти человека, то почему ею не воспользоваться… Я подумала, что дача взятки как-то сложно сочетается с разговорами о чести, но возражать ему не стала.