|
— Именно на это я и рассчитывал, — сказал он. — И что теперь? — мрачно спросил один из «американских туристов». — Девчонка ушла, и предмет вместе с ней. — А ты подумай — далеко она уйдет? До Ятаки — десять километров по джунглям. Но она туда не пошла, она ломанулась напрямик в Камири. Сто пятьдесят километров сквозь сельву. Как ты думаешь, дойдет? «Турист», помолчав пару секунд, кивнул. — Это может сработать, — сказал он. — Однако по плану… — План развалился. — Наверняка идет сейчас по компасу и считает себя гением, а нас — идиотами, — вмешался второй «турист» и сухо хохотнул. — А что, мне нравится… — А если дойдет? — Если увидим, что у девчонки появились шансы, — успеем перехватить. — Собирайтесь, — сказал Алекс. — Завтра, в худшем случае — послезавтра мы ну совершенно случайно снимем предмет с ее симпатичного, но слегка попорченного насекомыми трупа. — Ну, через пару дней — это ты погорячился. Думаю, неделю продержится. — Пара дней, неделя — не важно. Подождем. Помните, что говорил Родригес? Добровольный дар или находка. С даром ничего не вышло. А вот найти предмет нам ничего не помешает. Не должно помешать. — Мутишь ты что-то, Орнитолог, — проговорил первый «турист». Алекс покачал головой и широко усмехнулся в ответ, но его улыбка походила на оскал. ГЛАВА 2 ЧЕРНЫЙ ПЕТУХ Гавана, Куба, март 1965 года Конь был тощий и невероятно старый. Костлявый круп, глубокие провалы над глазами, белая клочковатая шерсть — изломанные, хаотичные линии, будто этот Росинант только что сошел с картины Дали. Конь едва тащил тяжело груженную тростником повозку. Такой же старый, как конь, возница покачивался, когда колеса подпрыгивали на выбоинах мостовой. Душераздирающий скрип разносился по улице. Стебли тростника походили на бледно-зеленые копья, не пригодные ни для чего, кроме войны с ветряными мельницами. Было видно, что повозку так просто не повернуть, и водитель прижал открытую машину к обочине. Разглядев пассажира, старик медленно поднял руку в приветствии — вива, команданте! — и тут же астматически раскашлялся. Че Гевара кивнул в ответ и сочувственно вздохнул. Иногда он жалел, что не остался врачом. Когда-то казалось, что стоит революции победить — и счастье наступит само собой. Однако власть каким-то образом уплыла в руки бюрократов — оттого, что все они были марксистами, суть не менялась. Революционный дух угас, оставшись только в многочасовых речах Фиделя. Шесть лет государственной деятельности полностью разочаровали Эрнесто. Он почти радовался диверсиям против Кубы — они позволяли ему ненадолго вернуться к единственной роли, в которой он чувствовал себя естественно: роли солдата, защищающего свободу с оружием в руках. В последнее время Че Гевара смотрел на мир с обострившимся, почти болезненным вниманием. С министерскими постами покончено. Че собирался снова заняться тем, что умел и любил: делать революцию. Наверное, даже возвращаться в Гавану после дипломатической поездки по Африке было не обязательно. Но он хотел попрощаться с мирной жизнью, к которой почти привык за несколько лет, попрощаться с островом, ставшим ему родным. Вряд ли ему суждено будет вернуться. Че Гевара медленно пересек двор. Над каменными плитами поднимался дрожащий от зноя воздух, розовый, какой бывает только на Кубе. На бетонной стене, окружавшей резиденцию, сидели две ящерицы-сцинка, неподвижные, как крошечные бронзовые статуэтки. Поджарая оса зависла над бледным бурым пятном, оставшимся на месте упавшего с апельсинового дерева плода. Старуха, вышедшая из дома, походила на мумию, на хрупкую куклу, скроенную из высохших до черноты, обугленных солнцем листьев. |
