– Значит, я угадала…

– Нет, это не значит, что ты угадала. Я не сержусь на тебя, потому что ни на кого не должно сердиться, а сердце мое действительно неспокойно, и действительно оно с каждым днем все становится более полно любви, но эта любовь совсем не к тому, о ком ты помышляешь…

– Как, разве невинный Пруденций не один… Неужто же он должен будет отнимать у кого-нибудь свое место в сердце Мелиты?

А Мелита ей ответила:

– Успокойся, Марема! И ты и невинный Пруденций имеете свое место в сердце Мелиты…

– О, я не говорю о себе! – перебила Марема.

– Дай мне докончить! И ты, как и он, живете и будете жить в моем сердце, потому что я люблю вас обоих, как стремлюсь и желаю любить всех людей в мире. Из вас никому не нужно ни у кого отнимать ваше место в моем сердце, но владеть им, – повелевать моему сердцу и править им с властительной силой и властью будет только один…

– Кто же это такой? Я его знаю или не знаю?

Мелита ласково ей улыбнулась и сказала:

– И знаешь, и нет.

– Кто же это такой?

– Иисус Галилейский.

Марема положила большие пальцы обеих рук себе на уши и, закрыв остальными перстами свои глаза, затрясла головою в знак того, что она ничего в этом не понимает ни одним из своих чувств. Но Мелита привлекла ее к себе, уложила рядом с собою в постель и, лаская ее, стала ей говорить, что жизнь на земле ей не представляется целью, достойною забот и стараний; что все радости жизни слишком быстротечны и оставляют после себя одну пустоту и страданье, что «союз сердец», который воспевают певцы, – нимало не надежен, если он основан на влечениях страсти, – что, как бы ни укрепляли такой союз, он никогда и ни от чего не получит всегдашней прочности, а истинен и крепок один лишь союз – это союз тех людей, которые сопрягают себя под одно иго по схожести мыслей и по согласию в разумении жизни…

– И вот, – добавила Мелита, после долгого развития своих соображений в этом духе, – вот тот союз, о котором можно говорить как о прочном благе – об исполнении закона жизни земной, учрежденной для приготовления нас к какой-то другой, высшей цели, нам неизвестной. Но кто же из нас всех так единомыслен и так схоже настроен, чтобы слиться друг с другом? Я надеюсь, что это не я и не невинный Пруденций. Разве ему мир и назначение в нем человека представляется тем же, чем мне?

– О, это было бы страшно, Мелита!

– Быть может. А мне кажется страшно другое… страшно соединиться на одном ложе с человеком, с которым меня ничто не соединяет духовно, а разве только одно бунтованье плоти и крови… О, как ужасно и страшно, должно быть, проснуться после этой опьяняющей ночи, что вы называете вашей «любовью»!.. Как надо будет дрожать, чтобы плодом этих объятий не явилися дети, о научении которых мать должна будет спорить с их же отцом!

– Зачем же все спорить, Мелита?

– Затем, что нельзя с равнодушьем глядеть, если детей ведут не к тому, что серьезно и свято, – что воспитывает дух в человеке и «ставит его господином над зверем, живущим в самом человеке»… О, как это страшно! как это страшно!

– Однако же ты ведь была женою Алкея и могла бы не раз сделаться матерью рожденных тобою детей.

Мелита вздохнула и отвечала:

– Могла!.