– А мы сейчас как раз о вас говорили, – продолжила Ника, и Сокольский закивал в подтверждение, поднимая рюмку за здоровье Вадима. – Четвертая форма допуска! Это просто унизительно с вашим-то потенциалом!

Иволгин мог поклясться, что Ника не имеет ни малейшего представления ни о том, что такое эта четвертая форма, ни о его потенциале! Но доброе слово и кошке приятно. А вот Сокольский пытался рассуждать объективно.

– Нет, сами посудите, ну разве в американском Пентагоне позволят человеку, у которого супруга свалила в соцлагерь, работать на всех правах на оборонном предприятии? Вам, мой друг, просто неслыханно повезло, и вы не можете, не имеете права, слышите, роптать на судьбу и правительство! Закон суров, но это закон!

– Максим Павлович, вы когда-нибудь слышали об американке, «свалившей» в соцлагерь? А вы, Ника? – Корнеев явно собирался сесть на своего любимого политического конька и затеять занудную долгую дискуссию.

Вадим посмотрел на часы, что висели над Никиными снимками. Старомодные такие часы с кукушкой, которая, впрочем, не работала – застыла на вытянутой пружинке, словно вот-вот отправится в полет.

– Знаете, я пойду, пожалуй! Дочку нужно укладывать спать! – пояснил Вадим, который сам себе иногда напоминал именно эту дурацкую кукушку – хоть и с крылышками, да на привязи!

Максим Павлович решил, что Вадим уходит из-за его слов насчет Пентагона, и стал оправдываться, рассеянно размахивая руками, словно крыльями. Но и он тоже не мог улететь, а только расплескал чай. Ника перегнулась к нему с салфетками, спасая скатерть. Сокольский выглядывал из-за ее спины, продолжая объяснять, что не хотел сказать ничего обидного. Вадим заверил его, что все в порядке, и стал подвигаться к двери. Корнеев неодобрительно покачал головой – мол, напрасно, старик! Иволгин виновато улыбнулся.

На прощание Ника сунула ему пакетик с эстонскими конфетками – для дочери. Иволгин поблагодарил и, чмокнув новую знакомую по-братски – в щеку, удалился. Уже спускаясь по лестнице, вытащил леденец – перебить послевкусие от неудавшегося вечера.

А увенчал этот вечер телефонный разговор с тестем. Эти звонки, как зубная боль, – всегда были некстати. Постепенно Домовой выработал в себе способность угадывать, что звонит именно тесть. Чудеса человеческой интуиции, да и только. Но все равно храбро брал трубку, только один раз, помнится, смалодушничал и попросил Маркова соврать, что его, то есть Иволгина, нет дома. Только ничего не вы-шло. Кирилл посмотрел на него непонимающе – он опять витал в облаках, а может, напротив, гулял по каким-то неведомым землям и, подняв трубку, через секунду протянул ее Иволгину. Он просто забыл о просьбе, а может, и не слышал ее вовсе. Впрочем, Иволгин винил только себя – сам бы мог сообразить, что с равным успехом мог просить поговорить с тестем свой шкаф.

В этот раз тесть интересовался, как внучка. Иволгин отвечал коротко и только по делу, это был как раз тот редкий случай, когда обычно многословный Домовой обходился словарем, ненамного превосходящим словарь Эллочки-людоедки. Наконец в трубке раздалось кряхтение, которое обычно предваряло переход к критической части беседы.

«Хочешь указать на недостатки, так сперва похвали», – машинально подумал Вадим. Как же – дождешься! Само собой разумелось, что супруг перебежчицы должен влачить безрадостное существование. И, словно опасаясь, что существование это может оказаться не таким уж безрадостным, его не оставляли в покое.

– Не уберег ты Наташу, засранец! – с присущей ему откровенностью сообщил тесть. – Был бы настоящим мужиком – ей бы и в голову не пришло уйти! Бабу-то от мужика попробуй оторви, если мужик – настоящий! А ты рохля, слизняк…

Иволгин отставил трубку, думая о своем.