Габриэл Оксенштерн продолжал:

— Его Величество желают видеть меня рядом с собой, и я иду на его зов. Но на этот раз я хочу взять с собой тебя. Ты будешь сопровождать меня все это время, чтобы я мог присматривать за тобой. Вместе с замечательными солдатами Его Величества мы выбьем из тебя твою дурь!

Дурь? Это слово напоминало Микаелу о чем-то неприятном. От кого он в последний раз слышал его? От той старухи в ливландском городке… Снег. Промерзшие в сапогах ноги. Дымок над крышей дома. Надгробная плита в пустой церкви…

«Мертвецы не приносят ничего хорошего…»

— Вот увидишь, ты оживешь, начав чем-то заниматься, — заботливо произнес Габриэл Оксенштерн. — Военная жизнь излечивает мужчин от слабости.

Он говорил это, опираясь на собственный опыт. В его роду все были военными и офицерами. Микаел не унаследовал этих традиций.

Внезапно он почувствовал, что судьба его предрешена. Какая польза от того, что он будет противиться этому? Его забросило в солдатскую жизнь, словно в какой-то водоворот, и теперь засасывало в самую воронку. И было бессмысленно цепляться за края этой воронки. Рано или поздно он все равно бы сорвался.

Он кивнул в горькой покорности и пообещал поехать с ним. Какое это имело теперь значение? Он пробыл дома полтора года — и никаких изменений не произошло, он так и не нашел своего места в жизни.

В самый последний вечер, проведенный дома, Микаел пережил то, чего больше всего боялся: очередной приступ в присутствии Анетты.

Вечер начался прекрасно. Взволнованные его предстоящим отъездом, они сидели вдвоем дольше обычного. И Микаел сказал:

— Что-то я проголодался!

— В такое позднее время? Когда все уже спят!

— Давай пойдем на кухню и сами приготовим что-нибудь!

— Ты? Даже и не говори об этом!

— Почему же?

— Ты сам знаешь, почему. Есть же определенные приличия…

Он наклонился к ней над столом.

— Анетта! Приличия существуют лишь для того, чтобы их нарушать. Но ты, очевидно, не умеешь готовить. Что ты, собственно, умеешь делать?

Он специально провоцировал ее этими вопросами. На ее щеках появились красные пятна, но он продолжал:

— Ну, хорошо, тогда я сам приготовлю. Я частенько делал это.

Анетта вскочила.

— Нет, разумеется, я умею! Я многому научилась дома, во Франции. Пойдем же, я приготовлю что-нибудь. Я надеюсь… — усмехнулась она.

Он тоже улыбнулся.

— Мне будет приятно взглянуть на это. Идем!

Кухня была сферой обитания прислуги. Члены семьи редко появлялись здесь — разве что дать распоряжения относительно еды.

И когда они вошли в просторную кухню с огромной печью и утварью на стенах, Анетта засмеялась, беспомощно оглядываясь по сторонам.

— Здесь ничего не найдешь, — растерянно и немного пристыженно пробормотала она. — Вот эта дверь наверняка ведет в кладовку…

Они вместе вошли туда, оказавшись почти рядом в темном помещении.

В кладовке чудесно пахло. Микаел прихватил с собой фонарь.

— Еды здесь, во всяком случае, достаточно, — сказал он. — Вот корзина с яйцами…

— Да, а вот висит окорок. Я могу приготовить омлет по-французски.

— Прекрасно! Хлеб, масло, сыр… все это мы берем.

— Я знаю, где растительное масло. Но ведь огонь в печи, наверное, погас?

— Думаю, что нет. Угольки были красные. Я сейчас все устрою!

Вскоре кухонный стол был уставлен прекрасной едой. Анетта пыталась с сомнительным успехом состряпать омлет своего детства. Щеки ее порозовели, она была возбуждена, как никогда.