Мое странное душевное состояние не стало лучше — наоборот. Время от времени дядя Габриэл получает возможность убедиться в том, что военная жизнь не идет мне на пользу. Я очень тоскую по дому, Анетта. По дому, который я так хорошо узнал и который теперь осмеливаюсь считать своим. Я болезненно тоскую по Доминику. Как он там поживает, наш чудесный мальчуган? Как видишь, человек становится ужасно сентиментальным вдали от дома. Мне так не хватает рядом с собой Тролля, и я тоскую по тебе, Анетта. Да, поверишь или нет, но это так! Мне кажется, мы оба стали в чем-то более зрелыми, хотя нас многое и разделяет.

Теперь я понимаю, что напрасно не поделился с тобой своими проблемами. Может быть, ты поняла бы меня. Во всяком случае, попыталась бы понять. Один только маленький Доминик знал, как мне бывало трудно. Этот мальчик так понятлив! Господи, как он меня радует!

Только теперь я осмеливаюсь признаться, сколько раз мне хотелось попросить тебя спать со мной. Но я не решался на это, мне казалось, что ты откажешь мне, боясь близости со мной. У меня сложилось впечатление, что ты считаешь меня громоздким, грязным и отталкивающим мужланом, вторгшимся в твой дом. Теперь же я признаюсь, что мечтал о тебе в своем одиночестве. Это были сны наяву, в которых я видел тебя в своих объятиях. Тот первый раз, который был много лет назад, не в счет. Мне казалось, что мы никогда и не бывали близки. А тебе так не кажется?

Прости за такую откровенность. Но ты ведь просила об этом. И тебе нечего бояться, ведь стоит мне вернуться домой, и я стану таким же замкнутым, как и прежде. Возможно, еще более замкнутым, потому что тьма над моим разумом сгущается.

Помолись своей Мадонне, чтобы она берегла вас всех!

Преданный тебе Микаел».

Прочитав это письмо, Анетта сложила его дрожащими руками.

— О, Господи, — прошептала она. — О, милосердный Небесный Отец, что мне делать? Надо ли мне писать ему?

Да, она должна была написать. Она знала, что через несколько дней в армию отправляется связной.

И в крайнем волнении она написала:

«Мой дорогой супруг!

Спасибо за твое теплое письмо, оно меня очень обрадовало! (Можно ли было так писать? Не звучало ли это слишком несдержанно? Да, так можно было писать! )

У нас здесь все в порядке. Доминик часто спрашивает о тебе. А Тролль скучает по тебе, это совершенно ясно: когда ты уехал, он обыскал все комнаты.

Я тоже сожалею о том, что ты не рассказал мне о своих душевных трудностях. Я знаю, что я беспомощна в этих вопросах, ведь все это навалилось на меня так внезапно, и я не знаю, с чего начать. Не кажется ли тебе, что было бы лучше обратить лицо к Богу? Передать все в его руки. Я знаю, что ты не особенно богобоязненный, и это очень огорчает меня. Но я прошу рассказывать мне обо всем, что мучает тебя. Возможно, это будет сделать легче, когда мы далеко друг от друга…»

Оставшаяся часть письма была болтовней о доме и о саде — но она не осмелилась даже словом обмолвиться об их отношениях.

Ее письмо вызвало у Микаела смешанные чувства. Она назвала его трудности душевными. В этом слове был оттенок религиозности. Он же сам не видел ничего религиозного в тех страшных картинах, которые преследовали его в жуткой пустоте. Или это были всего лишь сновиденья? Все больше и больше его одолевала тоска по этому жуткому сновиденью, поглощающему его бесцельные поиски и возвращающему ему утраченную благостную тишину.