Испуганная толстуха уронила блюдо с пирожками, они разлетелись по полу.

   — Господи! Испугал! Подкрался, яко тать в ночи. Или этот самый... Дракула!

   — Дракула — из другой оперы, — не без ехидства прогудел Лавр. -Угу, по пластунски подкрался... Подумай, фантазерка, где стою я и где — ты? Могла б заметить!

   Собрав с пола валяющиеся пирожки, Клавдия выбросила их в помойное ведро, протерла полотенцем блюдо и выложила на него новую порцию. Увидел бы это кощунство Санчо, так бы разорался, что разбудил бы всю деревню.

   — Не такой уж ты великий, чтоб на расстоянии видеть, — резонно возразила она. — Пусть Ольга тебя замечает, ей по статусу жены положено!

   Лавр спустился на две ступеньки, критически оглядел полуголую женщину. Брезгливо поморщиться не решился: одно дело беззлобно пошутить, совсем другое — обидеть. Нередко уничижительная ранит больнее шутливых слов.

   Это Санчо можно безопасно донимать намеками на его габариты, постоянный «голод» и всеядность. Не обидится — ответит тем же. Клавдия — совсем другой коленкор, может и обидиться.

   И все же он не удержался от парочки заостренных «иголок».

   — Зато я не слепец! И ты могла б в ночной рубахе не шокировать мои глаза. Взяла моду разгуливать перед посторонними мужиками в чем мать родила. Ни стыда, ни совести. Сооблазняешь, что ли? Меня не совратишь.

   — Ты, что ли, посторонний?

   Лавр снял очки, чистым носовым платком протер линзы. Спустился еще на одну ступеньку.

   — Получается, что так. Посторонний. Посколько с"езжаю, — серьезно объявил он.

   Новость не огорошила Клавдию. С присущей всем женщинам проницательностью она уже давно догадалась о намерении Лавра. Объяснимое и оправданное. Любая пичуга или звереныш вьют себе гнездышко или копают нору. Для совместного проживания. Человек — тем более. Особенно, Лавр — добрый и ранимый, суровый и добродушный.

   Но лезть ему в душу не решилась. Захочет, сам объяснит, не захочет — ничем не выбить.

   — Коли с"езжаешь, потерпишь. Невелика фигура.

   — Это у тебя-то невелика? — улыбнулся Лавр. — Сразу не оглядишь, не обхватишь.

   Помедлив, толстуха накинула халат.

   — Так лучше?

   Снятые очки, в глазах так и прыгают бесенята.

   — Что так, что эдак — все наружу. Застегнись, бесстыдница!

   — Почему бесстыдница? — обиделась Клавдия, — На красивое не грех полюбоваться. Вот и любуйся, — подбоченилась она.

   В разгоревшуюся шутливую перепалку подбросил жару проснувшийся Санчо. В халате, разрисованном геометрическими символами — треугольниками, конусами, овалами, из под которого выглядывают необъятная майка и семейные — по колено трусы он выглядел древним звездочетом, покинувшим после бессоной ночи такой же старинный телескоп.

   — Между прочим, это не твое хозяйство, Лавруша, не твой товар, чтобы его критиковать да охаивать. Твоя барышня, ни свет, ни заря, слиняла, так ты к чужой прицениваешься? Гляди, я мужик ревнивый, могу и обозлиться.

   — Не страшно, ревнивец! Лучше спички в глаза вставь — затекли. Китаец китайцем!

   Санчо изображает ревнивца, готового пустить в ход кулаки, Лавр подсмеивается.