Однако Генрих не дал плясуну времени.

— Глядите, милорд! — взревел он. — Вы хотели, чтобы я прогнал эту королеву — это воплощение женственности, эту жену, которая не чает иной радости, помимо меня, — и предал ее огню…

— Государь… — начал лорд-канцлер.

— Объяснитесь, Ризли, или, клянусь Богом… Любая женщина воспользовалась бы случаем добить врага, но Екатерина не сводила глаз с короля, словно спасенная от бойни корова, и молчала.

— Скотина!.. Дурак!.. Мерзавец'.. Клянусь Божьим телом, кровью и костями!.. — Ругательства сыпались, как снаряды, угрозы и проклятия изливались на голову Ризли, словно расплавленный свинец. Екатерина, эта святая, молитвенно сложила руки и вступилась за негодяя, чем еще подхлестнула королевский гнев.

— Бедняжка! — проревел он. — Ты не знаешь, как мало он заслуживает твоей доброты, — ибо, клянусь, милая, он был тебе жестоким клеветником, смертельным недоброжелателем!

Даже и сейчас Ризли не моргнул глазом. Напротив, он оставался странно невозмутимым под этим обстрелом, а под конец даже улыбнулся.

— Ну?! — завопил король.

Ризли развел руками и пожал плечами.

— Государь, — начал этот подколодный змей вкрадчиво, словно первый из ползучих гадов, сам дьявол, — я несказанно рад, что лорд Норфолк и его сын Серрей так ошиблись в Ее милостивом Величестве, нашей королеве…

Не с этой ли минуты он был обречен, хотя тогда мне и было еще невдомек? Я думала, что вижу игру лорда-канцлера насквозь — он хочет отвести от себя королевский гнев и свалить вину на других, словно нашкодивший мальчишка. Предвидела ли я остальное? Или только ощущала, как петлю на горле, сжимающуюся, чтобы удушить и радость, и жизнь?

Я видела, что творится, но не предвидела роковых последствий. Тогда мне довольно было знать, что моя любимая королева спасена. В тот день великой опасности для нее на волоске висело все, ради чего мы жили, на что надеялись, во что верили. Как только миновал кризис и болезнь отступила, все вздохнули свободнее и жизнь вошла в свою колею.

В тот год выдалось на редкость хорошее лето. В начале июля поля вызвездились цветущей земляникой, в королевских виноградниках в Ричмонде наливались сочные гроздья, персики и вишни в Гринвиче обещали богатый урожай. Двор переезжал, охотнее из-за хорошей погоды, чаще из-за жары, поскольку большие дворцы, где теснились придворные, их соколы и кони, слуги и служанки, летом надо было «проветривать», как мы это тогда называли, значительно чаще, нежели зимой.

Ибо за весенними цветочками шли «летние ягодки»: оспа и чума, непонятная испарина, опухание и смерть. Тростниковые подстилки в залах, усеянные человеческими и собачьими испражнениями, воняли так мерзко, что противно было есть и даже находиться в помещении. То лорд свалится с кровавым поносом, то слугу отошлют из-за сыпи на лице, придворные при всякой встрече приветственно взмахивают аромагическими шариками и держат их у носа на ходу. Потом наступало время снова сниматься с места и вверять себя и свой скарб превратностям дороги. Ибо лето способствует стремлению к перемене мест, и потому случались частые переезды от двора к двору.

А вместе со двором передвигались и все шахматные фигуры — король и королева, офицеры, кони и пешки. И жизнь текла как бы по-прежнему. Но это только снаружи. Изнутри, за тонким покровом учтивости, выжидали своего часа Сеймуры и Паджеты. А глядя на них, затаил дыхание и весь наш шахматный мирок.

И я тоже, потому что если период испытаний чему меня и научил, так это следовать Гриндалову правилу: «смотри и жди».